Лебяжий

– Во всякой жизни должен быть пик... К нему стремятся... Я не вижу такого пика, – вяло отозвался Станеев, дуя на чай, но не отпивая. Кружка обжигала кожу, но сами руки были холодны.

– Рано же ты расписался! Может, заболел? – Раиса приложила ладонь к его лбу. Лоб тоже был холоден, но под ладонью змеистая вздулась жила. Раиса быстро отдернула руку и принялась мыть посуду, оглядывая нехитрое убранство жилища. Все здесь было как и в прежней избушке, у Истомы: нары, полки, даже старая балалайка, на которой никто теперь не играл. Все было так и не так. Станеев обшил внутренность избы обожженными досками. Для лампы отчеканил большой причудливый абажур в виде ненецкого чума, полки с книгами тоже обжег и украсил орнаментом. Книг было не много: Толстой, Данте, Достоевский, Винер, Шебутани, очерки по философии, журналы... Посуда стояла в шкафчике за печкой. Еще один шкафчик был в нише над нарами.

– А здесь что? – Раиса открыла шкаф в нише и ахнула – там оказался ее портрет, огромный, во всю величину шкафа, и больше ничего. Дверца скрывала его от сторонних взглядов.

– Откуда взялась тут эта особа? – дернув Станеева за вихор, мягко улыбнулась Раиса. Вон оно что, диагноз ясен...

– Случайно, – густо покраснев, соврал Станеев. Этот портрет ему сделал все тот же знакомый оператор, увеличив одну из старых Раисиных фотографий.

У дверей кто-то заорал, завозился. Раиса вздрогнула.

– Это Филька, – напряженным, стылым голосом сказал Станеев и стал налаживать пойло, стряхивая с себя охвативший его дурман. – Лосенок полуторагодовалый. Мать у него пристрелили... кормлю...

Он вынес ведро, вернулся и закрыл на крючок дверь. Озираясь, словно его могли увидеть со стороны – Раиса, опустив голову, задумалась о чем-то, возможно, даже забыла о присутствии Станеева, – подкрался на цыпочках к фотографии, снял ее и спрятал в шкаф. Так же на цыпочках подошел к Раисе, замер в напряженной, в звериной стойке, готовый и все же не смеющий ее коснуться.

– Не надо, – тихо попросила она, кивком забрасывая волосы на спину. Они ударили Станеева по лицу, запутались в его давно не стриженной шевелюре и бороде, но не слились – смола и пепел. Станеев перехватил одну прядь, прижался к ней губами. – Не надо, Юра. Ты умрешь потом от угрызений совести...

Она не вырывалась, но и не отвечала на его порыв. Но подле рта прорезалась горькая морщинка, а сильное лицо с волевым крепким подбородком как бы обмякло, стало беззащитным и бабьим.

С улицы донеслась какая-то возня, мык, рычание. Это Буран отгонял лосенка, вызывавшего Станеева.

2

К избушке тихо подкрался вечер. Белую полоску тальника у реки затопило сизою мглой. Бледные звезды, словно божьи коровки во время наводнения, взбирались все выше и выше. Белесая муть обступила их со всех сторон, и божьи коровки не то улетели, не то утонули во взбаламученной мгле.

Из тундры примчался ветерок, поскулил, потерся о стекла, раздув комаров и мошек, тучей клубившихся над Филькой, выбил из затухающего костра две дюжины искр и, чем-то недовольный, умчался обратно. Буран и Филька остались вдвоем. Они сердились и не играли друг с другом. Филька вызывал из избы хозяина – он вырос, и ведро теплого вкусного пойла только раздразнило его аппетит, – требовал добавки или свидания. Буран не подпускал лосенка к дверям, облаивал, гнал его прочь. «Жалко тебе, что ли?» – удивленно моргал Филька и поводил расстриженными ушами, надеясь услышать знакомые крадущиеся шаги. Волкодав помалкивал, зорко следил за ним, пресекая всякую попытку прорваться к сенцам. Рассердившись на него, Филька шаркнул копытом о кострище, и несколько угольев упало на волкодава. Буран отряхнулся, но маленький уголек запутался на загривке, и сразу запахло паленым. «Ага, получил!» – торжествуя, замотал головой лосенок и отступил, зная, что так просто это ему не пройдет. Буран опрокинулся на траву – уголек коснулся кожи, ожег ее и тут же погас. Обнюхав его, пес фыркнул и потрогал лапой. Опять налетела мошкара и начала донимать Фильку. Он заблажил и стал носиться вокруг дома, подняв невообразимый шум.

В доме молчали. Забравшись в спальный мешок, Раиса вспоминала о муже, с которым прожила столько трудных и счастливых лет. Он был добр, терпелив, умен, он понимал ее как никто на свете. Но в год его смерти, уже на Лебяжьем, что-то разладилось. Они не ссорились, не изменяли друг другу и все же заметно отдалились. Назревал разрыв, но Мухин умер. Его смерть не сломила Раису, но потрясла, подрубила на корню, хотя неожиданной не была. Он был изношен, и Раиса, да и все близкие знали, что Мухин долго не протянет. Это было чудо еще, что он жил, колготился, чтобы увидеть конечные результаты своих трудов. И он увидел и умер. Теперь месторождение, им открытое, называется Мухинским. На памятнике первопроходцам, возвышающемся посреди тундры, фамилия Мухина стоит второй, после Енохина, его учителя, его друга. Ниже высечены имена отца и сына Прониных. Всех их Раиса когда-то знала.