Лебяжий

«Старик, – писал Леня Меньков, сотрудник из института экологии, назначенный директором Лебяжинского заповедника, – поздравляю. Наконец-то сбылось; передо мной официальная бумага: все сто тысяч заповедных гектаров теперь наша с тобой вотчина. Вербую охотоведов, ботаников, зоологов. Ты, в свою очередь, подыскивай лесников на кордоны. Контора будет, вероятно, в Лебяжьем. Хлопот выше головы, но пусть тебя утешает мысль, что теперь ты не одиночка... И в новом законе есть строки о нас».

Станеев знал письмо наизусть и перечитывал от нечего делать. За окном, разыгрывая обещанный Ганиным приз – ящик коньяку, – гоняли футбол демобилизованные солдаты. На ярких футболках – факел и вязью «Русь».

Августовский ранний снег стаял, и сентябрь стоял теплый, с утренними заморозками, с легким ледком на лужах, на которых золотою чешуйкой шуршали опавшие листья. В бусом небе где-то над ветром, над тучами курлыкали журавли, сыто кагали гуси и сторонкой обходили Лебяжий. Станеев и сам его обходил, а бывая здесь, почти не появлялся на улицах, боясь столкнуться случайно с Раисой. Вчера, выходя с почты, он увидел ее с Ганиным, не утерпел и окликнул. И – снова ни радости, ни удивления. В глазах задумчивость и тревога.

– Вас ждать, Раиса Сергеевна? – садясь в машину, спросил Ганин и бросил на Станеева, как тому показалось, насмешливый взгляд.

– Нет, – улыбнувшись ему, сказала Раиса, – поезжайте.

«Дурак! – обругал себя Станеев. – Испортил людям песню».

Он ревновал Раису к этому уверенному красивому самцу, который чувствует себя хозяином на земле и берет все самое лучшее.

– Смотрите, чтоб он вас не загипнотизировал, – с издевкою предупредил Ганин. – Он это умеет.

– Ее не стану, – набычившись и широко расставив ноги, словно собирался драться, с угрозой сказал Станеев. – А вас могу.

– Да что ты? А ну давай. Интересно, – Ганин пружинисто выскочил из машины, ослабил галстук и, дразняще пощелкивая пальцами, вновь подошел к ним.

– Убирайтесь, – глухо сказал Станеев. – Убирайтесь! – повторил он яростно.

– Не выходит, а? Со мной не выходит. Эх ты, иллюзионист!

– Поезжайте, Андрей Андреич, – вздохнув, сказала Раиса. – Поезжайте. Что-нибудь стряслось, Юра? – отвернувшись от Ганина, спросила она.

– Ну да... – с трудом расцепив сведенные судорогой губы, промычал Станеев. В минуты гнева он совершенно не владел собой, становился жалок и косноязычен. – В общем, да...

– Минутку! – вежливо, но властно сказал Ганин и за плечи повернул Раису к себе. – Я никому вас не отдам, Раиса Сергеевна. Запомните это.

– И вы запомните, – снимая с плеч его руки, отчеканила Раиса, – я сама решаю. Всего доброго!

– Мы еще вернемся к этому разговору, – пообещал Ганин и уехал.

Стемнело по-осеннему рано. Небо над островом, вечернее, выстуженное, клубилось и полыхало отражениями дальних факелов. Казалось, вверху клокочет вулкан, широко и грозно извергая из невидимого кратера красно-сизые волны. Огненная лавина падала вниз и, не касаясь земли, гасла и пропадала. Под этой кромешной преисподней мерцали электрические огни, куда-то спешили с авоськами женщины. В музыкальной школе кто-то наигрывал «Баркароллу».

– За город! – прохрипел Ганин, обессиленно рухнув на заднее сиденье. – Куда-нибудь подальше!

– Может, на озеро? – спросил Толя. – Ружье и палатка в багажнике.

Ганин не ответил, сдернув с себя галстук, рывком распахнул ворот рубахи.

– Так что у тебя стряслось? – переспросила Раиса, когда они остались вдвоем.

– Я насчет Ильи... Давно хотел спросить, – заспешил Станеев, краснея от собственной лжи. Впрочем, лгал он наполовину, но полуправда – та же ложь. Он знал, чем болен Водилов, да и сам Илья не скрывал. После больницы он как-то усох, сморщился и сразу постарел. Однако работал много, запойно и казался счастливым. А может, и в самом деле был счастлив. – Это опасно?

– Нужно лечиться, а он не хочет...

– Я заставлю его! Я его вылечу... – заволновался Станеев, выкинув с силой кулак, точно клялся в том, что говорил. А клятвы от него как будто не ждали.

–Ты очень хороший друг, Юра. Заботливый друг – подавив вздох, сказала Раиса и не прощаясь ушла.

В словах ее слышалась горькая насмешка не то над собой, не то над Станеевым, который ничего-ничегошеньки не понимает в женском характере, тем более в характере Раисы. Да и откуда ему постигнуть непостижимый женский характер, в котором даже для искушенных, вроде Ганина, сердцеедов еще немало тайн и загадок. Не-ет, в лесу все проще...

– А не сходить ли нам к Степе? А, мужики? – проиграв сыну в Чапая, спросил Водилов. – У него сегодня пельмени.

– К Наденьке, к Наденьке! – захлопал Витька в ладоши, сразу потеряв всю серьезность, и побежал одеваться. Шапку напялил, конечно же, задом наперед, кое-как, наперекосяк, застегнул пальто и совсем запутался в шарфе.

– А ну посмотри на себя в зеркало! – сказал ему отец. – Это не ты, а перевертыш какой-то...

– Я не перевертыш. Это шапка моя перевертыш, – возразил Витька, но шапку и шарф поправил.

На улице Станеев взял мальчика на руки, но Витька запротестовал:

– Я сам... я уже большой.