Лебяжий

День истаял. И вечер уже готов был уступить место ночи. Истекали последние капли вечерней зари. Прохладный сумрак скрадывал стволы подтянутых сосен, мохнатых елей, обманно искажал видимое пространство. Ружье билось о плечо, но Ганин чувствовал, что сейчас оно не понадобится. Постукивая пальцами по ножнам, он спокойно шел на зверя, который оказывался либо вывороченным пнем, либо кочкой. В груди сладко замирало и смеялось. Как в молодости бывало, перло озорство; хотелось схватиться и победить. Темнота влекла издавна: сперва потому, что пугала и нужно было пересилить испуг, теперь – превращала в дикое и опасное животное, полное хитрости и хищной отваги. Если бы сейчас встретились в лесу рысь или медведь (а они здесь встречались), Ганин не уступил бы им дорогу, не прибавил бы шагу, а также спокойно и неколебимо продолжал свой путь. Человеку, осилившему , свой страх, уступает дорогу всякий.

«Хоть бы встретились... хоть бы!» – как заклинание твердил Ганин. Кровь звала. Кровь вела. А чутье подсказывало, что зверь, который, возможно, рядом, осторожно обходит его стороной.

«До чего дошло: за бабами стал гоняться... Тьфу!»

Над головой сонно бормотала хвоя, вяло всплескивали золоченые листья, а выше, на темном лоскуте неба загорались и тухли бледные звезды.

Пришествие ночи возвестил со стороны озера проснувшийся филин; он грозно и мрачно ухнул, шумнул крыльями, потревожив уснувшего чибиса.

Под ногами захлюпало.

«Значит, близко», – прикинул Ганин и снова вспомнил о Станееве, о Раисе, о недавно пережитом унижении. Скрипнув зубами, прибавил шагу и стал думать Юльке, о долгожданной охоте, о воле, границы которой в ночи приблизились вплотную и отодвинулись в бескрайность, и, быть может, конечность мира слилась бесконечностью и Ганин плывет и не тонет в этом мощном потоке.

К заветному месту по крутояру вела тропа. Осталось спуститься и с километр пройти низинкой, где в камышах спрятана лодка, а выше – ждет уютный и тихий шалаш.

Болотина и хлюпкие камыши убрали след. Ход был, опасный. Раньше случалось и днем оступался, вяз по горло и сбрасывал с плеч рюкзак. Теперь нога сама находила опору, легко переносила большое нагруженное тело, в котором жили в лад каждый мускул, каждая жилка. И только сердце билось часто и гулко, но и оно уже воспринимало короткие точные приказы мозга: «Спокойно! Чего ты расступалось? Забыть!»

Хлябь колебалась, коварно заигрывала с человеком, но сердце теперь уж билось ровно. Оно подчинилось разуму, оно успокоилось. И боль не в сердце засела, а где-то в памяти.

Года четыре назад было иначе. Поднимался в обкоме на третий этаж, вдруг выключился, не стало ни рук, ни ног. Один зияющий рот, в котором немо ворочался почерневший язык.

И начались хождения по врачам, тоскливое ожидание преждевременного конца... Кабинет пропитался запахами лекарств. «Не курить, не пить, не волноваться, не...» Что бы ни делал, всюду преследовало это усеченное куцое «не».

«Вот и финал», – решил Ганин, поскольку соблюдение всех этих «не» (за исключением «не волноваться», соблюсти которое никогда не удавалось) все же не помогло, Ну и черт с ним! Он плюнул на все и вместо очередного медицинского осмотра уехал на охоту. «Помру, так хоть на ногах», – думал, тащась за стареньким, знакомым еще по Гарусово егерем.

– Не отставай, не отставай, парень, – сердито подгонял Вьюн и мелко семенил тонкими, как былинки, старческими ножками, на которых потешно болтались холщовые штаны с суконной заплатой на заднице. Он вел Ганина вот этой самой тропой и этой же болотиной.

Потом была зорька, и о сердце не вспоминалось. У костра, вопреки всем «не», пили коньяк и рвали зубами дымное мясо.

– А и дохлый же ты, однако, – посмеивался чуть рассолодевший от спиртного старик. – Такой телесный мужик, а ровно карась во время загара. Пересидел –вот и вся твоя хворь. Приезжай сюда почаще – мигом выправлю. Да это... отраву-то свою привози. Веселая отрава – жгет.

И день в неделю Ганин стал урывать для охоты, а кроме, утром – час для прогулки. Организм, окрепнув, возмутился, потребовал более энергичных движений. И в сорок восемь лет Ганин стал бегать. Немного погодя, прочитав брошюру Гилмора, полностью принял все ее положения, хотя бы потому, что в них не было ненавистных «не».

Теперь пройти с рюкзаком пятнадцать – двадцать километров или пробежать налегке – забава. Спасибо Вьюну – поставил безошибочный диагноз.

Болотина кончилась. Крутой лесистый подъем, и – узкая тропа, протоптанная лосями, выведет сейчас к шалашу.

В рюкзаке на случай непогоды палатка и надувной матрас, но Ганин ими почти никогда не пользовался. Наломав пахучих лиственничных лап, не разжигая огня, съел пару бутербродов с икрой, запил чаем, разбавленным коньяком, и, едва смежив глаза, мертвецки уснул.

Над шалашом висели назревшие крупные звезды. Прозрачно звенела, лилась серебряным ручеечком тихая песнь полуночного неба. Трепыхала мягкими совьими крыльями посветлевшая ночь. От ее взмахов тонкие запахи леса стали явственней. Ганин и во сне сладко втягивал их, вздрагивая дырчатыми ноздрями.