Лебяжий

Проснулся, когда восток забросало розовой пеной. Из пены выплыло белое облако и, сыпанув на шалаш колючей снежной крупою, распалось. Ганин зарядил на ощупь штучную тулку и задом выполз из шалаша. Еще не дойдя до лодки, снял на лету сытую кряковую и сам поздравил себя с почином.

Он правил к камышам, подле которых обычно охотился. Не дотянув до них, закинул капроновую сетку: на ушицу.

Земля восстала ото сна и разноголосо затрубила, а солнце только-только блеснуло малиновым околышем, но скоро взошло, стегнуло по глазам пучком лучей, и на мгновенье стало темно.

– Полегче! – погрозил светилу Ганин. – Кому говорят, полегче!

Он, не мигая, уставился из-под полуспущенных век на солнце, и солнце спряталось за бледный пластик луны. Ганин скосил глаза: нет, луна тлела на месте. Но эта пленка на солнце в точности была похожа на нее.

«Плутуешь? А ну еще!» – Ганин не умел опускать глаза, и дерзость оправдала себя: глаза скоро привыкли.

С озера поднялся стремительный табунок, описал полукружье и вышел прямо на Ганина. Дуплет даром не пропал. Подобрав подстреленных птиц, Ганин поплыл краем камышей и, выждав с полчаса, подпустил в зону досягаемости чирка, но промазал. Затем он палил впустую часов до семи, натешился и, слегка разозленный неудачами, стал выгребать к берегу. По шуму крыльев услыхал крупный лет, вскинул ружье и, почти не целясь, снял шилохвоста. Этого было довольно.

В сетке били радужными плавниками окуни и с десяток ершей. Подле грузила застрял в ячее огромный, как лапоть, карась. «Килограмма на четыре, не меньше», – взвесив его на ладони, прикинул Ганин.

У шалаша вился дымок. «Кто это там распорядился?» – досадливо поморщился Ганин, но, привязав лодку и выбрав из нее охотничьи и рыбацкие трофеи, довольно покряхтел: с этакой добычей хоть перед кем не стыдно показываться.

– А я вас по выстрелам разыскал, – человек, лежавший у костра на плащ-палатке, сдвинул берет, поморгал крохотными фарфоровыми глазками и, пригладив кудрявый ленок на голове, принялся чистить рыбу. Сам Ганин занялся дичью.

Огонь весело потрескивал, курчавился запашистый дымок. Под ложечкой посасывало. Закатав уток в глину, Ганин сунул их в самый жар, разделся и осторожно вошел в воду. Волосатое, прочно скрепленное с гибким остовом тело ожгло и вытолкнуло на поверхность. Пересиливая страх перед холодом, прыгнул в самую глубь и, не окуная голову, поплыл, размашисто, сильно загребая. Плыл так, словно обгонял кого-то: «Тридцать шесть ему... тридцать шесть... аф-фа... пятьдесят два – тоже не старость... аф!»

Выскочив на берег, втиснулся в тренировочный костюм и припустил вдоль озера; согревшись, не остановился, но чуть-чуть сбавил темп и затрусил неспешной валкой рысцой.

«Еще посмотрим, кто крепче... Посмотрим! Меня на двадцать лет хватит... Учтите это, Раиса Сергеевна! На двадцать, как минимум!»

Медленный бег не утомлял. Чувствовались лишь ноги, а тело, легкое и словно опустевшее, само несло себя по воздуху. Он бежал и все спорил с Раисой, вспоминая вчерашний разговор: «Люблю, но меня смущает его возраст... Все-таки семь лет разницы...»

– А мой не смущает? – в лоб спросил Ганин.

– При чем здесь вы?

– Нужны признания или обойдемся без них? – усмехнулся Ганин, поняв, что впервые у него нет никаких шансов. А женщина эта влечет безумно. И рано или поздно, но Ганин ее завоюет. «Дайте мне время... дайте только время!»

Аппетит к завтраку нагулял волчий. От ухи и от печеных уток остались одни кости.

– Спорнем? – из кучи костей Толя выбрал ельцовую дужку, и они разломали. – На словах или на деле?

– Я человек дела. Выспоришь – дважды прокачу вдоль озера. Соответственно и ты.

– Принято, – деловито кивнул Толя и, вручив Ганину кружку с чаем, лукаво, сощурил белесые глазки – Елец!

Ганин рассерженно подскочил, отбросил кружку: надо было сказать «помню». Сказывается возраст, а может, это позднее необоримое чувство.

– Это вас рефлекс подвел, – объяснил Толя. – Рефлекс человека, которого всегда обслуживают. Я на это и рассчитывал.

Ганин, словно боясь обжечься, коснулся кончиками пальцев кружки и подкатил ее к себе.

– Ладно уж, психолог! – проворчал он добродушно, сознавая, что сердиться из-за такого пустяка на Толю просто смешно. – Садись в лодку.

Толя дремал или делал вид, что дремлет, не мешая начальнику выполнять условия спора. Берет сбился на розовое чуткое ухо. Ухо было нацелено. Ганин сделал крутой разворот и, метнувшись к шоферу, попробовал в шутку столкнуть его в воду. Только что расслабленное тело мгновенно напружилось, стало тугим и скользким, рука Ганина оказалась непочтительно заломленной за спину.

«Артист!» – мысленно похвалил Ганин. Вслух же с опасною кротостью, таящей взрыв, упрекнул: Хочешь безруким меня оставить?

– Прошу прощения, Андрей Андреич! Сон мне приснился, будто дремлю на посту, а на меня с ножом сзади...

– Ты на границе служил?

– Нет, в охране...

Ганин рассмеялся.

– А ведь лет двадцать назад я мог бы оказаться под твоим попечением, у?

– Могли бы,– согласился с ним Толя. – Я ведь что, как говорится, куда Родина пошлет.