Лебяжий

«Ищи!» – приказал он Сане, а сам, облизываясь, уселся в сторонке. Сана тотчас же извлекла из снега кусок зайчатины, вонзив в нее свои острые зубы. Буран, подразнивая ее, заходил то справа, то слева, спаниелька гневно ворчала и отворачивалась, забыв, что этот кусок для нее добыл волкодав. Хорошо зная собачий народец, Буран не обижался и дразнил, чтобы научить ее драться за свой кусок мяса.

– Ну что, не наелась? – спросил Буран, когда зайчатины не стало. Он и сам знал, что мяса мало. Но, возвращаясь домой, почувствовал голод, отхватил один кусок зайца, другой... немножко увлекся. Но устыдился и тут же одернул себя.

– Ничего, сейчас еще раздобудем! – утешил он Сану и затрусил прежним своим следом. Спаниелька протестующе залаяла: дескать, иди сам и добывай, зябко поджала одну лапку, потом другую, выщелкнула зубами снег, застрявший между подушечками, жалобно повизжала, но, увидав, что протест не принят, стала нагонять своего покровителя.

Они выбежали на лесную тропку, по которой спустились к оврагу.

«Нужно вниз!» – сказал Буран, но спаниелька попятилась, испугавшись обрыва, и села на задние лапы. Буран вежливо, но решительно столкнул ее с обрыва, выждал, когда она перестанет кувыркаться, и не спеша съехал сам. Перебежав через вымерзший, покрытый наледями ручей, они оказались на острове. Тут снег был и свежей и ярче. В домиках, занесенных, словно зароды сена, спали бобры. Хорошо им в теплых-то зимовьях! Поворошить бы, да ведь все равно не достанешь: от домиков тянутся под водою норы. А кроме того бобры – звери неприкосновенные. Хозяин строго следит, чтобы никто не смел их обижать.

Миновав остров, собаки пересекли Курью и оказались в ельнике. По стволам, черным и заледеневшим, вис седой буроватый мох. На осинках, зачем-то забравшихся в темный ельник, еще названивали редкие листья. Они запоздали умереть, а заново родиться уже не смогут. Листья покорно и упрямо ждут своей участи и чуть видно колышутся от легкого ветра. Вот один из них, искрученный, отрепанный вьюгами, спланировал на Сану. Она поежилась, тявкнула и прижалась к волкодаву. «Экая ты трусиха!» – покосился на нее пес, но не остановился: подумаешь, листок упал на спину!

Пробежав по прямой ельник, они еще раз спустились на лед какой-то речушки, пересекли ее, взобрались на берег и очутились в чистом, в светлом березняке.

Издали послышался трубный рев. Буран остановился, навострил уши. Звук был знакомый: трубил лось, быть может, Филька. Ему отозвался другой лось, где-то совсем близко, в березняке. И вскоре он выскочил на опушку, задиристо обругал соперника высоким, еще не устоявшимся басом и оглянулся, кого-то поджидая. У осинки, которую только что пробежали собаки, стояла самка и, отряхивая листья, грызла кору.

– А-ав! Аав! – тявкнула Сана. Лось, удивленный ее дерзостью, шагнул навстречу, но, увидав что-то маленькое, не заслуживающее его внимания, пренебрежительно фыркнул и ударил копытом. Теперь и Буран подал голос: «Эй, не очень-то разоряйся! А то живо призову к порядку!» Лось, долго не думая, кинулся на блюстителей порядка, выставив мощные ветвистые рога. Собаки скрылись в густолесье и оттуда полаивали на него. Буран – стыдливо, приглушенно и как бы с усмешкой, Сана – истово, во весь голос. Лось скребанул копытом раз, другой, но, услыхав издали грозный голос соперника, забыл о собаках и бросил вызов ему, оглянувшись на лосиху, которой следовало бы оценить его смелость, а самка, словно это ее не касалось, постреливая ушами, огладывала осину.