Лебяжий

Вернувшись из Москвы, Ганин первым делом поехал в больницу. Купил в буфете гостиницы «Россия» пяток ананасов, в писательской лавке несколько немецких изданий по искусству и сразу повез это дочери. Когда-то ему смешны были фразы о том, что кто-то кому-то намерен подарить целый мир... Сейчас он подарил бы Юльке не только весь мир, – всю галактику, если б галактика могла осчастливить девочку или, по крайней мере, хоть сколько-нибудь возместить ее физический недостаток. «И за что на нее свалилось это несчастье?» – думал он, забывая, что несчастье прежде всего свалилось на него. Дикий, нелепый случай сделал Юльку калекой. Все было у нее: красота, молодость, доброе сердце... Не стало ноги – и все стало ничем: сердце болит теперь, красота неполноценна, а молодость этой неполноценностью омрачена до конца дней. Помимо всего на Юлькиной совести смерть маленькой девочки, совершенно подкосившая ее родителей. Степа состарился лет на десять, согнулся и учах. Симу разбил паралич, и она лежит неподалеку от Юльки, в соседней палате. Все это страшным грузом легло на Юльку. Она считает себя виновной, хотя виноват шофер КРАЗа: разморило его после трех подряд отработанных смен, и КРАЗ качнуло прямо на «Жигули». А может, и не шофер виноват?.. Он за рулем много лет, непьющий... Просто устал в этой чертовой гонке. Ганин и сам от нее устал, а цветное табло каждый час напоминает: «До ввода аэропорта в строй остается 93, 92, 91... дней». Вчера министр шутливо, как бы между прочим, однако не без надежды в голосе поинтересовался: «Андрей Андреич, а месячишко еще не выкроишь?» – «Мы и без этого выкроили два года...» – вспылил Ганин, но тотчас пожалел о своей горячности. Ведь и с министра требуют: «Скорей! Скорей!» Темп – идол современного человека. Человек молится ему истово, до изнеможения. Человек забывает о себе и о том, что этот темп для него же. И Ганин, – быть может, один из самых фанатичных служителей этого бога, – не удержался и приказал шоферу везти себя на стройку.

На временно оборудованной площадке приземлился «Антей». И люди, как муравьи, облепили его, майнали, вирали, а тягачи и машины подхватывали груз и развозили по участкам. А там его подхватывали электрики, монтажники, сварщики, примеряли, подгоняли узлы и блоки и устанавливали на место. Авиация и блочный метод строительства, впервые здесь примененный, сделали возможными самые невероятные сроки. Аэропорт строили тридцать субподрядных организаций, и всем этим скоплением людей и техники командовал Ганин. За сутки вырастали горы земли, стены, крыши, нашпиговывались сваями фундаменты и ростверки, соединялись в одно целое тысячи тонн и сотни километров металла... Сутки в этих условиях стоили человеку года. Дул ветер, сквозной и роняющий. Термометр показывал минус пятьдесят один.

– С приездом, Андрей Андреич! – прокричал Водилов, оттирая рукавицей сизое закаменевшее лицо. Он пропадал здесь сутками, оставив Витьку Раисе, и был незаменимым человеком. Большая группа технарей, которых с легкой руки Ганина называли думачами, вместе с заказчиком, с главным инженером проекта, мараковали над каждым узлом, над каждым блоком, увязывая, утрясая, упрощая... Графики составлялись с недельным запасом. Самолеты делали двадцать – тридцать рейсов в день, и через каждые трое суток временную взлетную полосу, сооруженную из металлических плит, обновляли. На заводах-поставщиках сидели свои люди. Связь с областью и с Москвой была круглосуточной.

– Как делишки, Илья Борисович? – присматриваясь к Водилову, буднично спросил Ганин. Он знал, что Водилов тяжело болен и что ему нужен особый режим, а режим здесь такой: вертись, пока ноги держат.

– Ничего, живем, – Водилов, по-видимому, забыл о своей болезни, а ему не напоминали, и выглядел неплохо, казалось, даже окреп и округлился. – Как говорится, вашими молитвами.

– От моих молитв бог морщится.

– Это точно. У сварщиков не были?

– А что? – насторожился Ганин.

– Зайдите. Там же морозильник! Хоть бы «козлов» штук пять поставили.

Сварщики жили в бывшем овощехранилище. Им и монтажникам доставалось всех больше: весь день на ветру, на морозе, и, как бы ни был тепло одет, под тобою и вокруг тебя холодный металл, который иногда не выдерживал здешней температуры и лопался или рвался.

Маленький очкастый бригадир двенадцать часов торчал посреди перекрытий и едва ворочал языком. Щеки были в язвах, оставленных морозом.

– Сними его! – приказал Ганин своему шоферу.

– Нне лезь! – закричал Нохрин, покрыв Толю отборным матом. – Ммоя семена ккончается ччерез час.

И его оставили в покое.

– Что вам сделать, ребята? – смахивая слезы, нанесенные лютым, пронзительным ветром, растроганно спрашивал Ганин. – Скажите, чего вы хотите?

– Ммне бы ммолочка топленого, – пробормотал Нохрин и уткнулся в щиток, брызнув в Ганина искрами сварки.

Ганин вызвал Луковича, всех снабженцев и весь постройком и провел с ними получасовую летучку.