Лебяжий

– А может, по льду, братцы? – подал голос слегка захмелевший и потому особенно улыбчивый и всем довольный Мошкин.

– Снова понырять захотелось? – шлепнул его по затылку бригадир. – Поспи-ка лучше, дружище!

– Не, я пойду деревья рубить, – заупрямился Мошкин. – Я, братцы, два месяца сучкорубом был. Де-енежная работенка!

– Здесь с нас за каждый сучок спросят. Штраф как минимум. А то и срок намотают...

– Рубите, – вмешался до сих пор молчавший Ганин. – Рубите. Беру ответственность на себя.

– Ну, что я вам говорил? – Мошкина вконец разобрало. Слова выговаривались с трудом, и потому он дополнял их жестами. Помахав пальцем перед шишковатым огромным носом, запел: – Дайте в руки мне то-опооор...

– Лежи, фраер! Еще лапы себе отрубишь.

– Я-то? Я два месяца сучкорубом был...

– Лежи, кому сказано! – прикрикнул бригадир, вышел, и вскоре на том берегу застучали топоры.

Ганин стоял подле вагончика и курил, снова –в который уж раз! – дивясь мужеству и выносливости этих парней. С такими людьми, как говорится, можно без страха идти в разведку. Это люди высокой пробы.

С горки скатился на лыжах Станеев. Он еще издали услышал стук топоров. «Начали... теперь их никакими силами не остановишь...» – думал он, спеша к мосту. В том, что зимник пролег рядом с заповедником, Станеев был виноват сам. Он собирался прокладывать маршрут, но головной отряд машин ушел без него: в тот день хоронили Наденьку. Надо бы подойти к рубщикам, отнять топоры, записать фамилии и дальше действовать по закону. Не только деревья, но даже кусты и травы в этом лесу неприкосновенны. Все должно остаться как было. Чтобы потомки хотя бы по этому кусочку девственной природы лет через сто увидели, какой была в семидесятых годах двадцатого века сибирская тайга.

– Это вы им разрешили? – спросил Станеев оглянувшегося на него Ганина.

– Я.

– Вы что, не знаете, что здесь теперь заповедник?

– Знаю, – спокойно ответил Ганин и отбросил щелчком сигарету.

«Ему плохо теперь, – подумал Станеев, заметив, что руки Ганина трясутся и наверняка не от холода. – Его дочь лежит в больнице... Но при чем здесь заповедник?»

– Знаю, – повторил Ганин, сунув руки в карманы полушубка. – Но этих людей я не стану морозить... даже ради всего вашего заповедника. Ясно?

– Но вы нарушаете закон... Вы же депутат! – слабо, вяло возражал Станеев, понимая, что все, что он говорит, для Ганина пустой звук.

– Подавайте в суд... отвечу.

– И подам! И ответите! – распалившись, вдруг закричал Станеев.

Дверь вагончика распахнулась, и оттуда, минуя ступеньки, с грохотом вывалился Мошкин. В руках у него была гитара. Лежа на снегу, точно на перине, он ударил по струнам и хрипло заблажил:

В тайге сорочий смех, сорочий смех.

Снег выпал – для сорок пора забав.А через снег – морзянкой алый след.А по снегу хромает волкодав...

Ганин деликатно отвернулся, дав Станееву время успокоиться. Но того встряхивало от обиды, и слезы, крупные, детские, бесконечной цепочкой текли по лицу и застывали шариками на щеках, на свернутой в сторону густой бороде. Покосившись на него Ганин отошел и начал уговаривать Мошкина:

– Вставай, Валентин! Простынешь.

– А мне не холодно, шеф! Понял? Мне не холодно! Я два месяца сучкорубом был, – куражился Мошкин и тренькал негнущимися обмороженными пальцами по струнам. Одна из струн лопнула. – А хочешь – нырну опять и трактор достану? Во! – Швырнув гитару в сугроб, он начал расстегивать шубу. – Щас достану... Мой трактор!

– Твой, твой, – согласился Ганин и затолкнул его в вагончик. – Но ты сначала поспи, потом достанешь. Вместе достанем.

– Вместе?! Ладно, шеф! Я тебе верю. Ты человек! – засыпая, бормотал Мошкин.

– Чем ваши звери лучше моих людей? – справившись с ним и закрыв вагончик на защелку, тихо, с непонятной Станееву болью, заговорил он снова. – Охраняете... они жрут в этом лесу самое лучшее мясо, дышат самым чистым воздухом, разбойничают... Мы для зверей живем или зверье для нас? Вон парень тот пьяный под лед провалился... Он что, ради удовольствия туда нырял?

– Глупости вы говорите... – сопя и сморкаясь, угрюмо бухтел Станеев и отворачивал уплаканное замерзшее лицо. – И вы сами прекрасно знаете, что лес этот трогать запрещено.

– А я и не трону его больше. Я даже людей вам выделю для охраны... Найдутся люди... Но сейчас, поймите, особый случай...

– Глупости, глупости... – опять пробормотал Станеев и, пристыженный тем, что оказал слабость, что снова уступил силе, все умеющей объяснить, сгорбившись жалко, съехал вниз. Внизу не удержался, упал, и все это видели. Но никто не смеялся.

– Подождите! – окликнул его Ганин. – Я вас подброшу на вертолете.

Станеев не отозвался. Поднявшись, отряхнул с себя снег, надел спавшие лыжи и медленно, словно шел без отдыха много дней, пересек зимник. Скоро он скрылся за деревьями.

– Ленков! – крикнул бригадиру Ганин. – Я тебе еще нужен?