Лебяжий

Горкин, заросший, в мятом костюме, не смакуя, большими глотками пил коньяк. Татьяна Борисовна дежурила в аппаратной. Собутыльник в разбитом зеркале был так же угрюм и неопрятен.

– Что. – хмуро уставился на Симу Горкин, – долги возвращаешь?

– Долги. Возьмите... тут все семьдесят.

– Я-то не в долг давал. Впрочем, как знаешь, – он спрятал деньги и из приличия буркнул: – Выпей кофе. Или – коньяку.

Сима отказалась и, уходя, тускло пояснила:

– Тороплюсь я. Не серчайте. Еще не всех обошла, кому задолжала.

– Успеешь. Это взаймы брать нельзя опаздывать. Отдавать нужно не спеша.

– Пойду. Пора приспела.

– Эй! – поманил ее Горкин и, не поднимаясь, развернул лицом к свету. – Ты что, нездорова? Зачем деньги вернула?

– Тяжелые они...

– Тяжелые?! Деньги?!

– Дышать не дают вольно. А без дыхания как жить?

– Жить... Ах ты улитка! Жить... а для чего тебе жить? Думаешь, твоя жизнь – людям награда?

– Мне люди ни к чему. Мне лишь бы дочь вырастить.

– Только-то? Не многого же ты хочешь.

– Сколько совесть берет.

– Совесть... Ххе! Раньше ты как будто не ограничивала себя, – недоверчиво проворчал Горкин и вдруг, сам себя презирая, хрипло шепнул: – Останься... Жена на дежурстве. Останься, сердце мое! Не пожалеешь.

– Стыдно! Стыдно, Эдуард Григорьевич! – заставив его потупиться, кротко упрекнула Сима и неслышно, как облако, удалилась.

– Я спятил, э? Я, кажется, спятил... – злобно щерясь, захрипел Горкин. Двойник в зеркале ответил таким же злобным хрипом.

Сима шагала на восток от Лебяжьего. Вокруг ни души. Лишь месяц юный, только что народившийся, да тихий ропот снега. Да полчище звезд, плывущих навстречу.

Шла медленно, долго, до самого рассвета. Уже заря занялась, когда постучала в Истомины двери. Хозяина не было. Сима хотела оставить деньги, написать и уйти, но, передумав, решила дождаться. Пристроившись у порожка, ждала часа четыре, вытаскивая из памяти все лучшее, что когда-либо случалось. Лучшее, наверное, то, что забылось. А помнилось: голоногое военное детство, похоронка на отца, смерть матери и плачущий у ее гроба младший братишка. Себя не жалея, ставила брата на ноги... с котомкой по миру не ходили. Брат вырос, стал лесорубом. Сима вышла замуж. Наконец-то все образовалось!.. И дом свой, и двое детей... и муж непьющий. Наконец-то! Но радоваться пришлось недолго. Умер брат. А через полгода умер муж... Потом пожар, встреча со Степой... Наденька... Что же еще-то можно вспомнить?

Тут, помешав ее воспоминаниям, в дверь протиснулся со стоном старик. Увидав гостью, сдержанно кивнул и, ничего ей не сказав, вышел. И снова томительное ожидание. Как медленно тянется время! «Куда он подевался?» – Сима обошла избушку кругом. Из сарайчика послышался стон.

– Шатун меня... приголубил... – отрывисто говорил Истома. Со спины и груди свисали лоскутья кожи.

– А...– испуганно пискнула Сима и, сунув деньги старику в рукавицу, принялась лечить его раны. – Может, врачиху вызвать?

– Без врачихи сдохну, – мрачно ответил Истома и жестом выпроводил Симу. – Нельзя нам вместе... Ступай.

Опираясь о стену, прошел к лежаку. Колени гнулись, земля плыла.

«Оох! Видно, смерть стучится!..»

7

– Четвертая тоже дала воду...

– Дороговато обходишься! Этак весь главк из-за тебя в трубу вылетит!

– Так уж и из-за меня? – усмехнулся Мухин.

– Ну ладно... – окутавшись дымом, напрямки начал Саульский. – Ты уговор наш помнишь?

– На то он и уговор... Но...

– Никаких «но», – минуя условности, заключил Саульский. – Думаю, возвращаться на Лебяжий тебе незачем. Нам придают институт. Возьмешь какую-нибудь лабораторию. Оглядишься, приведешь в порядок бумаги. Пока их доброхоты не растаскали...

«Доброхоты? – думал Мухин. – Он, верно, про Горкина!» Что ж, пусть. Мухин готов поступиться малым, чтобы сберечь остаток сил для прогиба. Пусть. Горкин тоже работает на прогиб... Как бы он ни хитрил...

– Согласен? – разгоняя вокруг себя дым, спросил Саульский.

– Нет.

– Подумай. Я велю приберечь для тебя место. И... не забудь совет о бумагах, – с полузадавленной, теперь уж ясно, на что намекающей усмешкой опять напомнил Саульский.

Мухин сдержанно кивнул и вышел в приемную.

– У меня главк, а не дом инвалидов! – выкрикнул вслед ему Саульский и тут же пожалел о своей горячности. Догнав Мухина, снова завел в свой «ангар». – Извини... износились нервишки.

– Годы-то идут, – усмехнулся Мухин – И тут уж ничего не попишешь.

– Мы старые боевые кони, Иван. Но с твоим здоровьем...

– Я бы хотел остаться в экспедиции, – перебил его Мухин и, помедлив, уточнил: – На некоторое время.

– Черт с тобой! Оставайся! – уступил Саульский и достал из бара коньяк. – По маленькой... в знак примирения.

– А я с вами не ссорился.

– Зато я с тобой ссорился. Вместо себя кого присоветуешь?

– Вы разве еще не решили?

– Положим, но все же?

– Если не варяга, то Мурунова.

– У? – Саульский одобрительно поднял указательный палец и прищурился. – Мурунова... как он?

– Сложный человек, весь из углов. Но – потянет.

– Дерганые они какие-то. Мы были ровней, – задумчиво произнес Саульский. И, словно проверяя себя, риторически спросил: – Не наши ли судороги им передались?