Лебяжий

Мухин пожал плечами и распростился. Однако еще раз вернулся, вероятно вспомнив что-то важное.

– А прогиб-то, помяните мое слово... прогиб-то заговорит! – шепнул тихонько.

«Сам знаю! – чуть не заорал Саульский, но он тоже умел сдерживать свои чувства и потому лишь усмехнулся. – Да ведь тебя, чудака, жаль! Загнешься до срока...»

Внизу Мухина перехватила высокая женщина с испитым бледным лицом.

– Я из телевидения. Кончикова... Машина ждет.

– А, – Мухин виновато улыбнулся. Он и забыл, что должен выступать сегодня в студии. Да теперь это смешно. Человека только что отстранили от должности, а он будет вещать об успехах, которых нет. – Я не могу... извините.

– Но аппараты настроены... Мы долго вас не задержим.

– Понимаете... меня сняли...

– Когда? За что? – всполошилась телевизионщица. Чуть не влипла! Проклятая спешка! Даже выяснить не успела. Сказали, интересный человек, а тут сплошной блеф.

– Пять минут назад, – охотно разъяснил Мухин. – За то, что развалил экспедицию...

– Тогда в другой раз... позже, – решила Кончикова и побежала браниться с редактором, который насоветовал ей вести интервью с Мухиным.

– Да, так будет лучше.

8

– Опять за нагоняем летали? – спросила Стеша, увидав Мухина на вертолетной площадке.

– Кончились мои нагоняи.

Комар народился. Он народился как никогда обильно, и потому казалось, что в воздухе клубится черный звенящий вихрь. Дубленую и уже немолодую кожу Мухина, пропитанную потом и репеллентами, кровососы не трогали. Зато доставалось прилетевшим с ним студентам. Это были ребята из студенческого отряда. Последняя партия. Первая прилетела неделей раньше.

Остров стал роднее. Каждый пустячок, который раньше не примечал, казался значительным, люди – близкими. Просто и сурово распоряжается жизнь. Ты одно планируешь, она диктует другое. И, что бы ни случилось, в конечном счете побеждает она. Сам остров тому свидетель. Он пережил одиночество, тоску, запустение. Он видел человеческое горе. Он познал долгожданную радость. Вон уже плывут по земле только что собранные двухэтажные белые кораблики, бережно вписанные в здешний ландшафт. Мухин немало повоевал с архитектором, чтобы отстоять островную зелень. Пусть строятся, пусть плывут!

«И я с вами!» – усмехнулся Мухин и, расправив плечи, вошел в контору. Оглядев свой крохотный кабинетик, щелкнул по носу черта на пепельнице, подмигнул: «Не унывай, брат!» – и перевесил табличку со своих дверей на дверь Мурунова. «Надо поздравить...»

Мурунов, густо облепленный набухшими комарами, без чувств опрокинулся в кресле. У его ног, на полу, валялся туб диметилфтолата.

Мухин смел комарье ладонью, опрыскал лежавшего репеллентом. Лицо, шея и руки Мурунова были в крови и в черной комариной слизи. Он очнулся, поплавал вокруг белыми выщелоченными глазами, что-то просипел.

– Это что, новый метод воспитания воли?

– Почти... Под черепушкой что-то выключилось.

Мухин ощупал его лоб, отдернул руку.

– У тебя температура.

– Ее нет только у мертвецов. Как съездил?

– Нормально. Жми в больницу.

– Ерунда. Посплю – и все пройдет. – Мурунов попробовал встать, но тело налилось тяжестью, которая более всего ощущалась в кончиках пальцев. Так явственно вес своего пальца человек чувствует, когда этот палец нагнаивается. Боль, слабость и сильное кружение в голове путали мысли. Язык распух и одеревенел. Через силу открыв глаза, увидал склонившегося Мухина. – Есть новости?

– Какой торопыга! – улыбнулся его нетерпению Мухин.

Обрызгав диметилфтолатом стены, потолок, стол, выгнал комаров и плотно прикрыл окно.

– Хотел выселить тебя отсюда... по статье о преемственности. Пока оставлю.

– По какой статье? – не понял Мурунов. Слова доходили до него не сразу, застревая в отуманенном сознании, а когда доходили, теряли смысл.

– После, Игорь. А сейчас пришлю сюда Раису.

– Не надо, – встревожился Мурунов. – Не надо. Я сам...

Выпроводив Мухина, закрылся на ключ и кое-как разобрал раскладушку. «Порядок, – бормотал, борясь с бредом. – Мой дом – моя крепость».

Дома не было. А в его крепости легко проникали... Раньше Горкин, теперь – Станеев и Степа, выставившие окно. Они увели Мурунова в медпункт.

– Разденьте его, – сказала Раиса.

– Не надо. Я с-сам, – слабо отбивался Мурунов.

– Чего ты боишься? Я не кусаюсь, – насмешливо говорила Раиса. Под ее руками дрожало широкое, жесткое, точно из дуба вырубленное тело; Мухин топтался тут же, не зная, куда девать все видящие глаза.

Облачив Мурунова в больничную пижаму, Раиса оставила его на попечение санитарки и вместе с Мухиным ушла.

Известие о разжаловании мужа она приняла спокойно. Молча ушла в соседнюю комнату, обронив с плеч пуховую шаль. Ни обиды, ни сочувствия. Мухин, подобрав шаль, погладил мягкий нежный пух, еще хранящий тепло женского тела, повесил на спинку кресла.

Нужды не было, но снова отправился в контору. Шел кругами, постепенно сужая их, и на каждом кругу останавливался, вспоминал. Вот здесь похоронен Толя Михеев, сын Истомы, которого убили бежавшие заключенные. С ним рядом лежать бы и Мухину: охраняли- то вместе.