Лебяжий

Истома был дома и их приходу несказанно обрадовался.

– Давно не бывал, – попрекал он Станеева. – Аль сердишься за что?

– За что мне сердиться на тебя, отец? – растроганно бормотал Станеев. – Ты людям одно добро делаешь.

– Нет, сынок... я не ангел, – возразил Истома и тяжко вздохнул.

«Сдал, сдал Истома Игнатьич!» – с щемящей жалостью думал Станеев.

Старик выморил себя. На угластых, костистых плечах просторно висела солдатская рубаха. Из расстегнутого ворота мощно выпирали ключицы. Опрятная, некогда бурая борода покрылась мыльными клочьями седины.

– Пожалуй в баньку, – пригласил старик Мурунова.

– Не могу... после. Я лучше прилягу.

Лег. Но уснуть не уснул. Редко и слабо моргая, глядел сквозь жидкие ресницы на двух разных и чем-то похожих друг на друга людей. «Смеются они... без оглядки, вот что», – определил Мурунов. Сам смеялся для того, чтобы скрыть свое состояние от людей. В семье его этому не учили. Вообще многому не учили, хотя еще до школы на дом ходила преподавательница музыки. А еще одна преподавательница давала уроки французского. Так пожелала мать.

Он сносно выучился бренчать на фортепьяно, бойко скрежетал по-французски, но те уроки в жизни почти не пригодились. А все, что слыхал от родителей, от их друзей (которые, как часто оказывалось, не являлись таковыми), внушало отвращение к людям и заставляло замыкаться в себе. Они, собравшись вместе, часто рассуждали о чести, которой не замечали в других, о справедливости – по отношению к себе. Честь их была вставной челюстью и перед сном как бы хранилась в стакане, а справедливость как две капли воды смахивала на вероломство.

Мурунов и теперь без содрогания не мог вспомнить ликование отца после падения человека, постоянно бывавшего в их доме. Перед этим человеком отец трепетал, а мать готова была вылезти из собственной кожи. Тем веселее были поминки.

Мурунов жил в своем доме, точно крыса в клетке. Он все имел и ничего не хотел иметь, кроме возможности жить вольно и бесхитростно, смеяться светло и заразительно, как многие его сверстники.

Потом отца не стало. Мать вышла замуж за другого. Прощаясь с ней, Мурунов сказал: «Вы дали мне жизнь, но не внушили к ней уважения». Уважению к жизни учили чужие люди, такие, как Мухин, Истома, Раиса... Слава богу, что они встретились! Слава богу.

– Сыграй мне, дед... сыграй такое... – он не был сентиментальным, но сейчас горло почему-то сузилось, а слова разбухли и застревали в гортани. – Сыграй...

– Молчи, сынок... я знаю, – кивнул Истома и, сняв с гвоздя балалайку, заиграл что-то тихое, незнакомое, но очень близкое. И казалось невероятным, что такие огромные пеньковатые пальцы извлекают из струн пронзающе нежные, теплые звуки. Наверно, это были те самые звуки, которые слышались в тундре, те самые, но только прирученные сильными пальцами старого балалаечника.

– А я когти рву, дед, – сказал Станеев, когда балалайка смолкла. – Зашел проститься.

– Привык я к тебе... – Истома неосторожно задел струну. Струна со звоном лопнула. – Ровно к сыну...

– Земля круглая... – плоско отшутился Станеев. – Как-нибудь встретимся. Не здесь, так там...

– Земля круглая, – сварливо сказал Мурунов. – Но ты еще круглей...

– Это в каком смысле?

 Мурунов покрутил пальцем у виска.

10

Опять получил письмо от Елены Майбур. Среди всяческого интимного вздора и воспоминаний о недавней встрече затерялась одна ценная фраза: «Статья будет опубликована в июльском номере...» Татьяне радоваться бы, а она взбесилась, устроила дикую сцену ревности.

– Нет, честное слово, она сумасшедшая! – шагая в медпункт, бормотал Горкин. Из прокушенной руки обильно текла кровь.

Раиса посмеивалась, обрабатывая ранку. Перевязывая, резко мотнула головой, стегнув Горкина тяжелыми бронзовыми волосами. Он отшатнулся, прикрыл глаза ладонью.

– Противостолбнячный укол нужен? Если не ошибаюсь, укус?

– Пустяки... царапина, – обольстительно улыбнулся Горкин и начал импровизировать: – Я вчера сон видел... фантастический сон!

– Люблю сны... особенно фантастические. Расскажите.

– Мне снилось... вы стали моей женой.

– Вот как? Куда же Иван девался?

– Так ведь это всего лишь сон. И события будто бы происходят не сегодня, а спустя три года.

– Ах да, я это как-то упустила из вида. Ну и что же там вырисовывается в перспективе? Я, стало быть, ваша жена... А вы, вероятно, занимаете высокое положение в главке или даже в министерстве.

– Точно! Я начальник геологического отдела. Защитил диссертацию...

– На материалах Курьинского прогиба, – удерживая усмешку, подсказала Раиса.

– И снова вы угадали... – обрадовался Горкин.

– Для этого не нужно много ума, – задумчиво промолвила Раиса. – И проницательности не нужно. Нужно только чуть-чуть разбираться в людях.

– Да, Раечка! Да, моя милая! – зашептал Горкин, протягивая к ней руки. – Но в себе вы не разобрались... недооценили себя!

– И потому мой муж Мухин! Не правда ли? – на величавом, властном, словно из зимней березы вырезанном лице Раисы мелькнуло странное выражение. Пальцы, сжимавшие колбу с физиологическим раствором, побелели.

– Рая! Раечка! – цепкие, загребущие руки легли ей на плечи.