Лебяжий

– Напрасно ты, Иннокентий, из поваров ушел, – вытирая тыльною стороной ладошки слезящиеся от дыма глаза, говорила Юлька. Она только что подложила в печку дров, но пока ходила за ними – на плите подгорела перловая каша. Дымом выворачивало глаза; Юлька не только не обращала на это мелкое неудобство внимания, но и старалась отвлечь внимание всех присутствующих. – Землю всякий может увечить. А вот на рагу или, скажем, на жаркое изыскать... это тебе не фунт изюма.

– Знаю. Я раньше поваром служил в ресторане, – Кеша все же не вытерпел, поднялся и отворил дверь. В балке, сизом от дыма и пара, скоро прояснело.

– Да ну?

– Че удивляешься? Это наследственное наше ремесло. И дед, и отец по поварской части шли. Мне, конечно, далеко до них. Но и я кое-чего достиг... Служил бы – жена с панталыку сбила.

– Это как же? – дрова, принесенные Юлькой, не разгорались. Она открыла канистру с соляром, налила горючего и плеснула на дрова. Поленца взялись обманным влажным парком. – Смотри ты, даже солярка их не берет!

Но в стволе печи вдруг рявкнуло, выбило заслонку и прямо в Юльку выстрелило клубящимся жарким облаком. Закрыв фартуком опаленное красное лицо, Юлька обморочно вскрикнула и присела. Кеша, как всегда, пришел ей на помощь. Он намочил в ведре полотенце, отер ей волосы, лоб, только что лишившийся бровей и ресниц, собрался было прочитать нравоучение, но лишь сочувственно присвистнул. Олег, оглянувшись на Юльку, издевательски расхохотался. В печи гудело.

– Что у вас там? Бомбежка? – крикнул из своей половины Пронин, бойко щелкавший на стареньких счетах.

– Варится, – неопределенно отозвалась Юлька и осмотрела себя в зеркале. – Дда, видок!

– Растительности на лице, как на тыкве... – не отрываясь от книги, пробормотал Олег.

– Ничего, через неделю отрастут и брови и ресницы, – утешил Кеша и снова принялся за гуся. Толстые, как штыри, пальцы его ловко и чутко нащупывали каждое перышко, пушинку, обнажая пупырчатую холодную тушку. Кеша и не глядел на руки – руки свое дело знали, – рассказывал о жене: – Я ее с двумя готовенькими взял... Год прожили – двойня добавилась. Потом – другая. Вот тут моя половина ощетинилась: «Бросай поварское ремесло, пока дюжину не нашлепал! Не иначе как с ресторанной пищи яруешь!» Пришлось подчиниться...

Юлька, отвернувшись, глотала слезы: такие брови нарушила! Очкарик-то верно подметил: на ты-ыыквуу похожа! Ресницы коротенькие росли – их не жалко. А вот брови были на удивление! Иной раз выгнешь змейкой левую, многозначительно поднимешь; правую, наоборот, опустишь, и мордашка сразу такой умной сделается! Любой человек, посмотрев на тебя, решит: «Вот ведь красивая, а мыслит!» И Юлька, входя в образ мыслящей женщины, установит брови на место, зато задумчиво сморщит лоб и опустит голову на руку, как Анна Ахматова на портрете. Уж мыслить, так мыслить на высоком уровне! Теперь вот попробуй изобрази Ахматову! Горшок, чистый горшок! Очкарику потешно, а тут хоть реви. Да фиг вам, я не зареву! Что там Кеша-то говорил? А, про детишек...

– Ну и напрасно, – восстановив душевное равновесие, бодро поддержала беседу Юлька. – Не стоило останавливаться на достигнутом. Ты бы теперь в отцах- героях ходил...

– В этой отрасли и дважды героем стать нетрудно. Только за геройство-то сам расплачиваться будешь. Как сядет тебе на шею вся орава – сразу матушку-репку запоешь.

– Иди опять в повара. Они во все времена сыты.

– Я сроду этим не промышлял.

Олег, заложив пальцем страницу, нахмурился, стал защищать Кешу. Странное дело: почему он за всех заступается, а вот за Юльку никогда?

– Люди сперва думают, потом говорят. Ты – наоборот. И то в редких случаях.

– За мои слова с меня история не спросит. А если спросит – отвечу. Совесть чиста.

– Ну, это ты врешь, примерно сказать, – Пронин, покончив с бумажными хлопотами, проголодавшись, прошел на кухню. Здесь хоть и чадно, а запахи зовут. Неплохо бы пожевать чего-нибудь, если уже готово. – Врешь! Совесть у тебя нечиста. Гуся вот где-то изыскала...

– Надо хоть перья убрать, а то неровен час... – забеспокоился Кеша. Однако спрятать их не успел. В дверь громко постучали. Затем, напустив мороза, порог перешагнула рослая, в белой дубленке женщина. Она обвела взглядом всю черную половину, недобро усмехнулась и пропустила вперед высокого, застенчиво улыбавшегося мужчину. Он, видимо, изрядно продрог, стянул вязаные перчатки и стал оттирать багровые руки.

– Вот здесь они и живут, цыганы! – махом головы скинув на крепкие плечи платок, уверенно, словно была у себя дома, заговорила женщина, смутив хозяев. – Не успели явиться – гуся стибрили. Ты это отметь, Ваня!

– Конечно, конечно, Федосья Павловна, – высокий человек часто-часто заморгал большими зелеными глазищами, представился: – Мухин, Иван Максимыч.

«Вот ресницы-то!» – позавидовала Юлька.