Лебяжий

– Я знал одного застенчивого мерзавца... Он доносил на нас в тюрьме. Впрочем, вы не из тех.

– Если даже из тех – что я с собой поделаю?

– Что? – Мухин задумался, ответил не сразу. – Перестаньте любоваться своей болью. Очень уж вы углубились в нее. А боль-то выдуманная.

– Возможно, – Олег спустился с верхотуры, присел около Мухина и, заглядывая ему в лицо близорукими своими глазами, доверительно спросил: – Я, наверно, ужжасно наивен, а?

– В известной мере, – улыбнулся Мухин. Он все больше проникался симпатией к этому славному парню, но сходиться с ним не спешил.

– Это потому, что везде суюсь со своей честностью, да?

– На честности, знаете, тоже можно спекулировать, И довольно выгодно. Но вам я верю.

– Вы обманывали? – Олег любил задавать неожиданные вопросы; уследить за его мыслью было невозможно. Уж слишком резкие переходы.

– Случалось.

– А вас?

– Часто. Но с годами человека обмануть все труднее. Тогда его пугают или... покупают. И он опять становится послушным.

– Да, я знаю.

– Нет, вы не знаете. Вы только слыхали об этом, – строго прервал его Мухин. – Или читали. А я был пуган не раз и не два.

Олег собрался было спросить его еще о чем-то, но промолчал и, стараясь не шуметь, взобрался на свои нары.

– Ваня! – из другой половины балка подал голос Енохин. Он улетал в Новообск, но в самый последний момент, уже на тамошнем аэродроме, вдруг решил в управлении не появляться и с первым же самолетом вернулся в Гарусово. «Я вот что решил, Ваня, – сказал Мухину вместо приветствия, – ниже рядового меня не разжалуют... Буду рабочим у тебя, если позволишь. И своего часу дождусь! Ты понял? Дожду-усь!» – Потри мне спину! Радикулит, понимаешь, ломает...

Старик, подавляя боль, видно, давно уже не спал, катался по полу и искусал до крови губы. Лицо его было совсем мучнистым, морщины сгустились и вздрагивали от каждого движения. Меж ними поблескивал пот. Мухин достал из баула пчелиный яд, натер дряблую широкую спину и крепко стянул ее простыней, втолкнул старика в спальник.

– Не уходи, Ваня, – жалобно попросил Енохин. – Посиди рядышком.

Боже, как он одинок и несчастен, только боль с ним, одна адская боль! Мухин, стараясь не выказывать сочувствия, равнодушно зевнул и принялся листать геологическую документацию.

– Ты что, едрена мышь, не успел дела принять – бардак тут разводишь? – завелся Енохин: воркотня помогала забыть о боли, но не всегда. По крайней мере, сейчас рвало на части все тело, точно волки впились зубами. Енохин охнул и выругался матом, а потом, наращивая темп, стал перебирать всех святых... Мухин помалкивал, ждал, когда старик угомонится.

Темная синева за окном замелькала, порозовела – слипались глаза. И когда Мухин тряс головой, отгоняя сон, черные полосы разрывало багровыми отблесками не из яви пришедшего огня. Дома, деревья, заснеженная река и вышка на ближнем берегу, которую утром начнут демонтировать, – все плавало в этом темно-багровом свете. Мухин протер глаза – багрянец исчез, глубокую, широко раскинувшую крылья ночь вдруг расколол взрыв чудовищной силы. Там, где только что чернела вышка, вздулось белое облако. Оно, как дирижабль, медленно поднималось, шумело и стремительно увеличивалось в размерах, точно его надувал кто-то. Бурое, пористое, в обвисших складках лицо Енохина растерянно сморщилось, слезливо и недоверчиво заморгали сердитые барсучьи глазки.

– В ушах звенит, Ваня, – прекратив ругань, пожаловался старик и обваренными на войне красными пальцами заткнул мясистые уши. – День и ночь шум мерещится...

– Шумит, Андрей Афанасьевич! – еще и сам не веря в случившееся, изорванным, звенящим голосом отвечал Мухин. – Ей-богу, шумит!..

– Врешь, Ваня! Ты лучше не ври, а то поверю!

Но шум нарастал и вскоре перешел в скребущий нервы мощный гул. В природе этого гула теперь ошибиться было невозможно.

– Слышите? Слышите? Нача-алось! – Мухин, словно козлик, подпрыгнул, стукнулся теменем о потолок и, разметав бумаги, кинулся к буровой.

– Голосит, слава те господи! – ни в бога, ни в черта не веровавший старик забыл о ломавшей его боли, выбрался из спальника и, подслеповато щурясь, уставился на долгожданный фонтан.

– Что это? Что это? – испуганно вскрикивал Ганин, вскочив с постели. Путаясь в спальнике, он выполз на улицу и только там освободился от мешка.

– Фонтан, ребята! Фонта-ан! – восторженно закричал Олег. – Ур-рра!

Он не сразу разобрался в причине мощного гула, а когда понял, схватил на бегу шапку и теперь размахивал ею и кричал:

– Фон-та-ан!

Поселок просыпался. Посреди ревущей, встревоженной ночи зажигались огни. Орали петухи, брехали собаки, испуганно ревел скот. Но звуки, в иное, нормальное время отчетливо слышные, глушил голос проснувшейся скважины.

– Принес их нечистый на нашу голову! – кричал хозяин ближней избы, к которой подбирался горячий, из недр извергавшийся поток. – Жили – горя не знали.

– Тикай, дядя! Тикай, пока не утоп, – советовал ему Ганин.

– Полощет-то как! Зальет нас, затопит! – тревожились женщины.

– А власти зачем? Выручат...

– На них надейся... Давайте уж сами себя спасать.