Лёд (СИ)

Арквенэн обиделась и с тех пор только глаза закатывала при виде каменного лица Ниэллина. Алассарэ же как-то раз на привале решительно отвел его в сторону и втолковывал что-то долго и с жаром. Слов я не слышала, но видела, что Ниэллин отмалчивается, глядя в землю. Только раз он, подняв голову, ответил Алассарэ так, что тот, похоже, утратил дар речи. К костру оба вернулись раскрасневшимися и сердитыми. Я даже немного обрадовалась: значит, Ниэллин еще способен на какие-то чувства, кроме холодного безразличия!

Это безразличие чем дальше, тем больше вгоняло меня в тоску. Лучше настоящая ссора, чем такое вот отчуждение! Мне хотелось иногда подойти к нему и поговорить начистоту, но я не решалась. Наш последний разговор по душам закончился моими рыданиями и его злостью… которая теперь, очевидно, перешла в отвращение. Его-то он и прячет за своей вежливой ровностью. А раз я неприятна ему, зачем навязываться?

Как только я думала так, на глаза наворачивались слезы. Я поспешно моргала, сгоняя их, и тут же сама начинала злиться — да кто он такой, чтобы мне расстраиваться из-за его неприязни?! Не буду!

Если кто-то обращался ко мне в такой момент, мне с трудом удавалось сохранить видимость спокойствия. Я старалась лишний раз не вступать в разговоры ни с кем, даже с Тиндалом. Его не обманывало мое притворство, а объясняться с ним не хотелось. Что можно объяснить, если сам себя не понимаешь? И я, как могла, избегала его вопросительных, тревожных взглядов.

Потом я догадалась, что проще не прятаться от вопросов, а объяснять свое расстройство усталостью от невзгод и тягот пути. Это казалось правдой, и друзья не доискивались других причин. Зато пришлось отбиваться от предложений облегчить мне поклажу. Сумку удалось отстоять, а лук и стрелы у меня без спросу забрал Ниэллин. Ну правильно! Кому, как не ему напоминать о моей бесполезности: он не только лекарь, но и охотник хоть куда, а я за все время похода всего-то подстрелила пару птиц…

На следующий день пришлось признать, что Ниэллин облегчил мне ношу очень кстати: переход выдался на редкость утомительный. Мы вступили в обширную заболоченную низину и бесконечно долго брели, шлепая по воде и проваливаясь в жидкую грязь. Невозможно было даже остановиться, чтобы передохнуть. Когда мы наконец снова выбрались на небольшую возвышенность, все так измучились, что тут же расселись на валунах и кочках.

Не снимая заплечной сумки, я опустилась на большой камень. Кто-то уселся со мною спина к спине. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы узнать Ниэллина. Наверное, он тоже устал и не заметил, с кем рядом оказался… Вставать и уходить от него было глупо. И я осталась сидеть, опершись о его спину, а вернее, упершись своей сумкой в его.

Алассарэ пристроился тут же, но не сел, а поставил ногу на край камня между нами и принялся перешнуровывать сапог, громогласно сетуя:

— Это были лучшие мои сапоги! Я так надеялся щегольнуть ими в Серединных землях! А теперь на них без слез не взглянешь. Я забыл, какого они цвета… Вот-вот запросят каши, даром, что кашей-то я кормлю их досыта!

Мне тоже не помешало бы разуться, вылить воду из башмаков и счистить с них грязь. Но шевелиться было лень. Зачем, если в следующем болоте они опять испачкаются и промокнут?

Между тем Алассарэ долго возился с одним сапогом, потом, все так же причитая, принялся за второй. Наконец Ниэллин оборвал его жалобы.

— Оставь, Алассарэ, — тусклым голосом сказал он. — Подумаешь, сапоги прохудились. Не было бы большего горя.

— Ха! Так худые сапоги в походе и есть горе! — возразил Алассарэ, но послушно убрал ногу и отошел от нашего камня.

Мы отдыхали, пока не начали зябнуть на сыром ветру. Пора было идти дальше.

Я дернулась встать — и не смогла. Что-то держало меня за заплечную сумку. Дернулась еще — бесполезно! Она за что-то зацепилась.

Я принялась выпутываться из тугих лямок и только высвободила одну руку, как Ниэллин вскочил, вскричав с досадой:

— Алассарэ! Твои штучки!

Наши сумки оказались связаны! Вскочив, Ниэллин невольно дернул мою — та слетела с плеча, едва не вывихнув мне руку. От боли потемнело в глазах. Охнув, я повалилась на камень.

— Тинвэ!.. Тинвэ, что с тобой? Что я наделал!..

Ниэллин, сбросив поклажу, кинулся ко мне. Приподнял, заглянул в глаза…

Совсем близко я увидела его лицо, доброе и встревоженное. Живое — совсем как раньше!

Перемена была столь разительной и внезапной, что от потрясения я разрыдалась. А при мысли, что сейчас он вспомнит о своей неприязни и отвернется от меня, слезы полились еще сильнее.

— Тинвэ, да что с тобой? — повторял Ниэллин. — Больно?

Он усадил меня, осторожно ощупал плечо:

— Вроде ничего страшного… сейчас…

Под его руками боль тут же стихла. Но я никак не могла успокоиться:

— Уй… уйди… А… Алассарэ, зачем… Знаешь же… что я… ему… про… противна…

— Что?! — поразился Ниэллин, отнимая руки. — Да это ты меня на дух не переносишь!

Слезы мои мигом высохли от возмущения:

— К… кто тебе сказал?!

— Сам догадался!

— Ну-у, начало-ось… — ехидно протянула Арквенэн.