Леди-пират

Зачем Эмма де Мортфонтен выдала ее Большому Совету? Ведь для нее куда более возбуждающим и куда более приятным было бы держать Мери в своей власти в каком-нибудь погребе. Этот вопрос не давал покоя. Он не был главным в свете событий, случившихся за последние несколько часов, и Мери прекрасно сознавала: он для нее — всего-навсего средство отвлечься. Средство, помогающее ей не думать обо всем остальном. О страшной гибели Балетти. О сомнениях насчет Энн.

Теперь она могла надеяться лишь на Корка и на Корнеля. Но эта последняя надежда была очень слабой. Сторожа объяснили ей это, запирая дверь камеры. Никому никогда не удавалось бежать из венецианских застенков. Узкая бойница пропускала ровно столько воздуха, чтобы заключенный мог выжить. Справа от нее был желобок, по которому вода стекала в миску, выдолбленную прямо в полу. Чтобы напиться, приходилось из нее лакать. Мери ничего не хотела видеть, она заставила себя сосредоточиться все на том же вопросе. Одном-единственном вопросе, который поможет ей продержаться. Рано или поздно Эмма придет. Хотя бы для того, чтобы забрать нефритовый «глаз» — она-то считает, будто подвеска все еще хранится у Мери. Как хорошо, что она отдала ее Форбену. Пусть Эмма делает, что хочет. Как бы она ни старалась, Мери все равно не даст горю сломить себя. Она не даст врагу возможности наслаждаться зрелищем своих страданий. Перед Эммой де Мортфонтен будет стена — гладкая, без единой трещинки, скрепленная фатализмом и ненавистью. И если после этого ей, Мери, придется умереть, она сделает это так же, как Никлаус. Бесстрашно. Достойно.

* * *

Корк явился к Корнелю на следующий день около полудня — осунувшийся, с измученными глазами.

— Наконец-то! — такими словами встретил его Корнель, истерзанный душевной болью и нетерпением. — Я уже извелся от ожидания. Мери бросили в тюрьму и будут судить!

— Знаю. В городе только об этом и говорят. Огонь дошел до военного порта. Пожар с таким трудом погасили…

— Надо действовать! И быстро!

— Балетти жив.

Корнель замер. Только сейчас, услышав эту новость, он наконец заметил, в каком виде одежда Клемента, и ощутил зловоние, которое от нее исходило. Корк, довольный тем, что ему все-таки удалось привлечь внимание Корнеля, между тем продолжал:

— Вернее было бы сказать, что он находится между жизнью и смертью — сильно обгорел, обе ноги прострелены, и он все еще без сознания.

— Ты нашел его в подземелье?

— Не знаю, как он мог в таком состоянии попасть в подземный ход, — растерянно покачал головой Корк. — Он не должен был там оказаться. Монахи, которым я поручил о нем заботиться, ничего не понимают.

— Ты думаешь о его предполагаемом бессмертии? — спросил Корнель, на этот раз — без малейшей насмешки.

— Я вообще ни о чем не думаю. Я рассказываю, как обстоит дело, и это все.

— Что ты собираешься делать теперь?

— То, что он хотел бы, чтобы я сделал. То, чего ждешь от меня и ты. Спасти Мери.

Корнель только вздохнул:

— Эту тюрьму охраняют лучше, чем Бастилию. Не знаю, как ее оттуда вызволить, я всю ночь ломал над этим голову.

— Форбен.

— Что — Форбен? Он же не способен творить чудеса! — возразил Корнель.

— Чудеса, конечно, он творить не может, а отвлечь внимание — вполне. Я отыщу «Галатею», где бы она сейчас ни была. А ты тем временем потихоньку, в разных местах, вербуй надежных людей. Наемники Эммы снова приготовились действовать, они догадываются о наших планах и не сомневаются в том, что мы выберемся из укрытия. Мы можем рассчитывать только на внезапность, иначе у нас ничего не получится.

— А зачем нам отвлекающие маневры, если мы все равно не сможем прорваться в тюрьму?

— Положись на меня, Корнель, — сжав его плечи, ответил Клемент. — Я знаю, как много Мери для тебя значит. Тюрьма Вздохов не так уж неприступна. Достаточно подойти к ней с той стороны, где никто нас не ждет. Встретимся здесь через три дня. А до тех пор молись о том, чтобы ее не судили на скорую руку, дабы успокоить венецианцев. Помолись и за него, если у тебя осталась хоть капля веры.

Корнель кивнул. Конечно, Балетти был его соперником, но того, что случилось, он не заслужил.

* * *

Мери потеряла счет времени. Она засыпала, просыпалась и снова засыпала. Порой ее пронизывала боль, порой она впадала в отчаяние, но потом справлялась с собой, обуздывала и боль и отчаяние непреклонной силой гордости. Она пристально смотрела на дверь в стене напротив, не видя ее. В камере стояла непроглядная темень. Холод и мрак — когда вся Венеция изнывала от жары.

Сырость камня, окруженного лагуной, в конце концов добралась до нее, пропитав через юбки сначала ягодицы, потом поясницу, вот уже и все тело застыло, скованное холодом, и Мери охватила ледяная дрожь. Услышав глухие удары в деревянную дверь, она, так и сидевшая неподвижно с той минуты, как ее сюда втолкнули, с трудом подняла отяжелевшую голову.

— Каша! — проорал сторож, отодвигая узкую планку в двери.