Леди в озере

Грузчика это не заинтересовало. Много месяцев самым большим страхом Мэдди было опасение, что кто-нибудь узнает ее секрет, узнает, что она сделала. Но теперь она поняла, что хуже всего – когда никто ничего не знает. Она слишком хорошо хранила секрет. Все его обещания, все клятвы, данные, чтобы забрать то, чего она никогда не сможет получить назад, были даны без свидетелей. Только он знал, как уверял ее, что они сбегут вдвоем, как живописал совместную жизнь – словами он владел куда лучше, чем кистью, – будущее, в котором они станут жить в Гринвич-Виллидж, жить как истинные либертены, не заботящиеся ни о чем, кроме искусства и любви. Она не смогла бы доказать, что все это было. Самую важную часть ее молодой жизни грузили в мебельный фургон, чтобы перевезти – подумать только – в Нью-Йорк, но наверняка не в Гринвич-Виллидж. Скорее всего, поселятся в Верхнем Ист-Сайде и будут вести такую жизнь, которую он, по его словам, презирает.

Грузчики затолкали в фургон диван с зеленой шелковой обивкой. На этом диване Мэдди потеряла девственность – летом, в семнадцать лет.

– Ты не могла бы задержаться? – спросил ее он. – Вечером будет затмение. Такое случается всего раз в жизни. И я знаю, что твои родители никогда не беспокоятся за тебя, когда ты здесь, со мной.

Да, они не беспокоились. Даже в семнадцать Мэдди понимала всю иронию такого положения дел.

Два месяца спустя, осенью, она познакомилась с Милтоном. Тот, разумеется, полагал, что Мэдди девственница, и она не сочла нужным разуверять его. Она и была ею, и не была. Она стала другой Мэдди. Но, если уж на то пошло, чувствовала себя более невинной и юной из-за того, что ее осквернил и обманул мужчина намного старше, без зазрения совести уговоривший отдать ему то, что, по словам других, было самым драгоценным достоянием, единственным настоящим приданым.

Имелся ли у Клео Шервуд постоянный мужчина? Все говорили, что нет, но случайный знакомый не станет дарить девушке горностаевый палантин. Cherchez l’homme[92]. Мэдди найдет любовника Клео, женатика, и потребует у него ответов. Это уравновесит ту ее давнюю неспособность решиться и поговорить с женой своего любовника.

Та жена, разумеется, знала ее, но только как однокашницу сына, как девушку, с которой тот встречался, которую пригласил на выпускной бал, а затем бросил. И портрет которой писал муж. Этот портрет вышел неудачным, он не передавал ни ее очарование, ни молодой задор. Не передавал ни одного из тех достоинств, которые он, по его словам, видел в ней, когда откладывал в сторону свои кисти и занимался любовью снова, снова и снова в то лето, когда ей было семнадцать.

Кинозритель

Клянусь, прежде никогда не делал ничего подобного. Не планировал этого делать. То есть да, планировал сесть

рядом. Ведь имею же я право выбрать место. В кинотеатре бывает не так уж много народу, и обычно я предпочитаю не садиться так близко к экрану. Плохо и для шеи, и для глаз. Но я вижу, как она входит в зал с той парочкой, почти как воспитательница, затем оставляет их сидеть в заднем ряду, а сама перебирается вперед. Я иду за ней, сначала усаживаюсь через проход, затем, когда кончается мультик и начинается фильм, сажусь на соседнее кресло.

Я… нет, я не хочу говорить вам, чем я занимаюсь. Я приличный человек, хороший человек, можете поверить. И глава семьи. Да, я женат, но жена равнодушна ко мне. Всегда была равнодушна. По-моему, я ей не нравлюсь. Иногда я спрашиваю ее:

– Я тебе нравлюсь? – и она отвечает:

– Я люблю тебя, – как будто от этого лучше, как будто этого должно быть достаточно.

Но недостаточно. Мне нужно, чтобы я еще и нравился ей, чтобы она смеялась над моими шутками, чтобы ее не так напрягал сам факт моего существования. Когда в конце дня я прихожу домой, жена, кажется, находит мое присутствие в доме чем-то вроде обузы. Это хороший дом, и плачу за него я. Напоминает мне миф об Эросе и Психее, только в отличие от Психеи моя жена не станет утруждать себя тем, чтобы смотреть на меня, пока я сплю[93]. Ей было бы все равно, если б муж в самом деле был чудовищем, лишь бы содержал ее.