Ледяное сердце Златовера

Ну, этот дурень Бакст и ткнул, наверное, ухмыляясь под своей маской, а может, замирая от ужаса и опаски, что это могло бы оказаться и его лицо. И, должно быть, никогда возмездие так скоро не настигало мерзавца. Ну разве что если бы он этим самым факелом ткнул в бочонок пороха.

Стоило пламени лизнуть его лицо, как Звенигор преобразился, и с тех пор по сей день нет для меня зрелища прекраснее и величественнее, чем саламандр, облачившийся в мантию огня. Бакст спекся сразу. Охваченные огнем конвоиры бросились в стороны, обезумевшие в мигом раскалившейся железной сбруе, слепые от ужаса и боли. Огонь разрастался. В единый миг вспыхнули истлевшие тряпки над нашими головами, псы метались от дверей к окнам, но рукава огня, послушные воле Звенигора, каждый раз стремительно преграждали им путь. Белая ящерица с клубком огня катилась по залу, настигая псов одного за другим. Это был форменный ад! В первый раз мне пришло в голову, что это хорошо придумано. Я притянул Барента к себе и накрыл нас обоих защитным колпаком. В сердце моем не нашлось сострадания к этим визжащим в безумной панике и боли тварям.

Рекс скатился со своего трона и кинулся куда-то прочь. За ним захлопнулась шаткая дверка, наверное в чулан или подсобку служителя. Но уж его-то Звен никогда бы не упустил из виду. Саламандр бросился на дверь всем своим невесомым телом, та в момент обуглилась и провалилась внутрь. Там, в каморке, Рекс и принял свою огненную смерть.

Ратуша гудела, как печь. В сущности, она и была одной большой каменной печью. Саламандр выкатился из чулана, продолжая свою священную чистку и бросив мне по дороге: «Арти, уходите! Сейчас начнут рушиться балки. Выпусти лошадей, им-то я не желаю смерти!»

Мы с Барентом опрометью кинулись прочь. Обезумевшие от ужаса и жара кони кричали куда страшнее горящей Своры. Мне всегда безумно плохо, когда гибнут невинные твари, а лошадей, я говорил уже, я особенно люблю. Поэтому я вышиб к черту ворота конюшни, восторгаясь тому, как бушует во мне наконец-то пробудившаяся сила, и кони разбежались по ночному городу, унося ему весть о свободе. Пламя над Ратушей стояло, казалось, до самого неба.

Барент сел на землю и смотрел на все, что тут происходило, с видом человека, примирившегося с любыми чудесами.

— От меня, ребята, вам что-нибудь нужно? — довольно спокойно спросил он. — Вы только скажите…

Я стряхнул с себя эйфорию и поразмыслил здраво, что нам может быть нужно от нормального человека.

— У тебя найдутся какие-нибудь шмотки на парня примерно моего роста, но пошире в плечах? — спросил я его. — Все, что было на Звенигоре, наверняка сгорело, а грабить лавки нам бы не хотелось.

Барент засмеялся и долго не мог остановиться.

— Да хоть бы и ограбили! — давясь проговорил он. — Вы хоть соображаете, что вы вдвоем для города сделали? Да я сам сейчас для вас какую угодно лавку ограблю!

Приходилось признать, что это его «вы вдвоем» несколько преувеличено в части меня. Звен вчистую управился один.

Барент исчез и мигом вернулся со свертком. Ратуша все горела, Звенигор все не показывался. Ну, что с него взять, он дорвался. Теперь пока все дотла не выгорит, он оттуда не вылезет. Так я Баренту и объяснил. Пожарная команда, разумеется, не приехала.

Наконец большой огонь улегся. Пепелище дышало жаром. В закопченных оконных проемах еще виднелись умирающие языки пламени, и в одном из них показался Звенигор. У него в руках что-то было.

— А ну-ка, Арти, отойди! Они горячие.

Он вывалил свою ношу в окно, и тогда я по звуку понял, что это — железные маски. Трофеи. Взамен я бросил в окно сверток с одеждой.

— Спасибо, — удовлетворенно сказал Звен. — Позаботились. Вот, я еще мечи наши нашел. Проверил заодно, других узников нет. И наши монеты, они почти не оплавились.

Он торопливо оделся, выпрыгнул в окно и сел рядом на парапет высохшего фонтана. Кольцо вновь украшало его палец, но рисунок чуть смазался. Поплыл от жара. Перчатки сгорели.

— С одеждой в подобных случаях, — пожаловался он, — самая неприятная морока. Понимаешь теперь, почему пускаться в огненную пляску разумнее дома, в интимной обстановке?

— Ага, — пошутил я, — это как в спальню или в баню.

— В кузне у Ковача испытывал сильнейшее искушение забраться в горн, — признался Звенигор. — Но было бы чудовищно неловко, если бы на мне штаны сгорели.

Жаль, что нашему хохоту даже некого было напугать. Все-таки Звен стеснялся носить шкуру героя. Я нагнулся и подобрал оплавившуюся маску.

— Я вообще не понимаю, — сказал Звенигор, посерьезнев, — как вы, люди, вообще можете говорить об этой штуке…

— О чем это ты, братишка?

— О человеколюбии в принципе. Я допускаю, что можно испытывать теплые чувства к такому славному малышу, как Арти… Но в принципе… как вас можно любить всех, скопом, вот таких? — он ткнул пальцем в сторону Ратуши.

— Это были люди? — ахнул я.