Легенда о Сан-Микеле

А полузадохнувшийся ребенок, который взглянул на меня своими голубыми глазами, задышав впервые, когда я, прикасаясь губами к его губам, вдохнул воздух в его легкие? Чем я помог этому ребенку? Я вырвал его из рук милостивой смерти, чтобы отдать мадам Рекэн! Сколько новорожденных младенцев уже высосали смерть из ее необъятных грудей? Что она сделала с голубоглазым мальчиком? Оказался он в числе восьмидесяти процентов беспомощных пассажиров «поезда кормилиц», которые, согласно официальной статистике, умирали на первом году жизни, или в числе остальных двадцати, которых ожидала, может быть, даже худшая судьба?

Час спустя я уже получил от тюремных властей разрешение посетить мадам Рекэн. Она меня тотчас же узнала и так радостно поздоровалась, что мне стало неловко перед провожавшим меня надзирателем.

Мальчик был отослан в Нормандию, и ему прекрасно живется – она только что получила о нем самые лучшие известия от приемных родителей, которые его нежно любят. К сожалению, она не может сообщить их адреса – в ее список закралась неточность. Возможно, хотя и маловероятно, что ее муж запомнил адрес.

Я был убежден, что ребенок умер, но, чтобы не оставить неиспользованной ни одной возможности, пригрозил, что предъявлю ей обвинение в детоубийстве, а также в присвоении оставленной на хранение ценной бриллиантовой броши, если через сорок восемь часов у меня не будет адреса приемных родителей мальчика. Она выдавила две-три слезы из холодных глаз и поклялась, что брошку не украла, а сохранила на память о прелестной молодой даме, за которой нежно ухаживала, как за родной дочерью.

– В вашем распоряжении сорок восемь часов, – сказал я и оставил мадам Рекэн ее мыслям.

Утром на второй день меня посетил достойный супруг мадам Рекэн, отдал квитанцию на заложенную брошь и сообщил название трех нормандских деревень, куда мадам Рекэн в тот год отправляла порученных ей младенцев. Я тотчас же послал мэрам указанных деревень просьбу выяснить, нет ли среди местных приемышей голубоглазого мальчика примерно трех лет. После долгого ожидания два мэра ответили отрицательно, а третий вообще не ответил. Тогда я написал трем кюре этих деревень, и через несколько месяцев кюре Вильруа сообщил, что у жены сапожника живет мальчик, отвечающий моему описанию. Его прислали из Парижа три года назад, а глаза у него, несомненно, голубые.

Мне еще не приходилось бывать в Нормандии; близилось Рождество, и я решил, что могу позволить себе маленький отпуск. В сочельник я постучал в дверь сапожника. Не получив ответа, я без приглашения вошел в темную каморку, где у окна стоял низкий рабочий стол; на полу валялись рваные, грязные сапоги и башмаки всех размеров, а на веревке под потолком сушились рубашки и нижние юбки. Простыни и одеяла неоправленной кровати были неописуемо грязны. На каменном полу зловонной кухни сидел полуголый мальчик и ел сырую картофелину. Его голубые глаза испуганно взглянули на меня, он уронил картошку, инстинктивно поднял худые ручонки, словно защищаясь от удара, и быстро пополз в соседнюю комнату. Я поймал его в ту минуту, когда он уже забирался под кровать, и посадил на стол, чтобы посмотреть его зубы. Да, мальчику было около трех с половиной лет. Это был маленький скелет с худыми руками и ногами, впалой грудью и вздутым животом. Он неподвижно сидел у меня на коленях и не издал ни одного звука, даже когда я открыл ему рот, чтобы осмотреть зубы. Его усталые безрадостные глаза были такими же голубыми, как у меня.

Дверь распахнулась, и со страшными ругательствами в комнату ввалился сапожник, мертвецки пьяный. Позади него на пороге, оцепенело глядя на меня, стояла женщина с младенцем в руках; за ее юбку цеплялось еще двое малышей.

Сапожник, подкрепляя слова бранью, заявил, что будет рад отделаться от мальчишки, но пусть сначала заплатят причитающиеся деньги. Он много раз писал мадам Рекэн, но так и не получил ответа. Не воображает же она, что он будет кормить этого крысенка на свой тяжкий заработок? Его жена сказала, что теперь у нее есть собственный ребенок и еще двое на воспитании и она охотно отдаст мальчика. Она что-то шепнула сапожнику, и оба стали внимательно изучать мое лицо и лицо ребенка. Едва они вошли, как в глазах мальчика вновь появился испуг и ручонка, которую я держал, задрожала. К счастью, я вовремя вспомнил, что еду сюда в сочельник, а потому вытащил из кармана деревянную лошадку и протянул ее малышу. Он взял ее молча, с недетским безразличием.

– Посмотри, – сказала жена сапожника, – какую красивую лошадку привез тебе из Парижа твой папа. Посмотри же, Жюль!

– Его зовут Джон, – сказал я.

– Он всегда куксится, – объяснила женщина. – Он ничего не говорит. Даже «мама» не говорит и никогда не улыбается.

Я завернул его в плед и пошел к кюре, который был так любезен, что послал экономку купить шерстяную рубашку и теплый платок для нашего путешествия.

Он внимательно посмотрел на меня и сказал: