Легенда о Сан-Микеле

– Розали, – сказал я, – возьмите деньги, купите себе бумазейное платье, два белых передника и вообще все, что нужно, чтобы иметь приличный вид. С нынешнего дня вы получаете повышение и будете нянькой этого мальчика. Сегодня он переночует у меня в спальне, а с завтрашнего дня вы с ним будете спать в комнате мамзель Агаты.

– А как же мамзель Агата? – спросила Розали, бледнея от страха.

– Мамзель Агате я откажу от места, как только кончу завтракать.

Я отослал пациентов и направился к комнате мамзель Агаты. Дважды я поднимал руку, чтобы постучать, и дважды опускал ее. Я так и не постучал. Я решил, что будет разумнее отложить разговор до вечера, когда нервы несколько успокоятся.

Мамзель Агаты не было ни слышно, ни видно. Розали приготовила на обед прекрасное тушеное мясо и молочный пудинг, которым я поделился с Джоном: все француженки ее сословия хорошие кухарки. Успокоив нервы двумя-тремя лишними бокалами вина, я пошел к двери мамзель Агаты, все еще дрожа от гнева. Стучать не стал. Я вдруг сообразил, что разговор с ней сейчас обеспечит мне бессонную ночь, а я крайне нуждался в том, чтобы выспаться. Было куда лучше отложить свидание до утра.

За завтраком мне пришла мысль, что правильнее всего будет отказать ей письменно. Я сел, намереваясь сочинить громовое письмо, но тут Розали принесла записку, в которой мамзель Агата извещала, что ни одна порядочная женщина не может и дня оставаться в моем доме, что она сегодня же покидает его навеки и не желает меня больше видеть – как раз те самые слова, которые я собирался написать сам. Незримое присутствие мамзель Агаты еще тяготело над домом, но я уже отправился купить для Джона кроватку и лошадь-качалку в награду за то, что он для меня сделал.

На следующий день ко мне, сияя от радости, вернулась кухарка. Розали была счастлива, и даже Джон как будто был доволен новым домом, когда я вечером пришел посмотреть, как он засыпает в уютной кроватке. Я же блаженствовал, как школьник в начале каникул.

Но только никаких каникул у меня не было. С утра до вечера я занимался своими пациентами, а довольно часто и пациентами коллег, которые стали все чаще приглашать меня на консилиум, чтобы снять с себя часть ответственности – к большому моему удивлению, потому что я, даже тогда, уже не страшился ответственности. В дальнейшем я понял, что это был один из секретов моего успеха. Другим секретом, разумеется, была моя постоянная удача, настолько поразительная, что я начал подумывать, нет ли у меня дома какого-нибудь талисмана. Я даже стал лучше спать с тех пор, как начал по вечерам навещать спящего в кроватке мальчика.

Жена английского священника не пожелала больше лечиться у меня, но ее место на диване в приемной заняли многие ее соотечественники. Имя профессора Шарко было окружено таким сиянием, что отблески его ложились даже на мельчайшие планетки вблизи этого светила. Англичане, по-видимому, считали, что их врачи понимают в нервных заболеваниях меньше французских коллег. Так это было или не так, для меня, во всяком случае, подобное положение вещей оказалось очень благоприятным. Меня даже пригласили как раз в те дни в Лондон на консилиум. Разумеется, я был очень польщен и решил сделать все от меня зависящее.

Я не знал больную, но удачно лечил ее родственницу, чем, конечно, и объяснялось это приглашение. По мнению двух моих коллег, которые с мрачными лицами стояли у кровати, пока я обследовал больную, ее состояние было не просто тяжелым, но безнадежным. Их пессимизм заразил весь дом, и воля больной была парализована отчаянием и страхом смерти. Вероятно, коллеги знали ее организм лучше, чем я. Зато я знал то, что им, по-видимому, не было известно: я знал, что нет лекарства сильнее надежды и что малейший намек на пессимизм в выражении лица или словах врача может стоить пациенту жизни.

Я не стану вдаваться в медицинские подробности, однако обследование убедило меня, что наиболее серьезные симптомы объяснялись нервным расстройством и душевной апатией. Коллеги следили за мной, пожимая могучими плечами, когда я положил больной руку на лоб и спокойным голосом сказал, что в эту ночь ей не понадобится морфий – она и без него будет спать хорошо, а утром ей станет лучше и всякая опасность минует, когда на следующий день я уеду из Лондона. Через несколько минут она уснула крепким сном, за ночь температура упала (с быстротой, которая мне даже не понравилась), пульс стал ровным, и утром, улыбнувшись мне, она сказала, что ей гораздо лучше.