Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах

– Уленшпигель! – жалобно взывал Ламме. – Где ты, сын мой? Милая, да не дёргайте меня так за волосы. Уверяю вас, это не парик. Спасите! Разве, по-вашему, мои уши недостаточно красны, что вы натираете их до крови? Ну вот, теперь другая мучительница. Мне больно! Ой, чем это мажут мне лицо? Зачем зеркало? Да я чёрен, как сажа. Право, я рассержусь, если вы не перестанете. Это же нехорошо так мучить человека. Ну, отстаньте! Что же, разве вы станете жирнее оттого, что будете меня со всех сторон дёргать за штаны и бросать меня и туда и сюда, как ткацкий челнок? Ну, довольно, право же, я рассержусь.

– Он рассердится, он рассердится, – дразнили они его, – он рассердился, милый толстячок. Ну, не сердись, лучше засмейся или спой любовную песенку.

– Песню о колотушках я спою, если угодно. Только не трогайте меня.

– Кого из нас ты любишь?

– Никого; тебя – нет, и тебя – тоже нет. Я пожалуюсь начальству, и вас высекут.

– Вот как, высекут? А если мы тебя раньше насильно поцелуем?

– Меня?

– Тебя! – закричали они все и набросились на него разом, красивые и уродливые, свежие и увядшие, блондинки и брюнетки, швырнули его шапку вверх, его плащ в сторону и гладили, ласкали, целовали его взасос в щёки, в нос, в спину. Хозяйка смеялась, сидя между свечей.

– Помогите! – кричал Ламме. – Помогите! Уленшпигель, прогони это проклятое бабьё. Отстаньте! Не нужны мне ваши поцелуи. Я женат, слава Создателю, и храню себя для моей жены.

– Женат? – закричали они. – Но ты такой толстенький, что жене твоей немало останется. Дай и нам кусочек. Верная жена – это хорошо, но верный муж – это каплун. Не дай бог! Выбирай или мы высечем тебя.

– Не хочу!

– Выбирай!

– Нет!

– Меня хочешь? – сказала красивая блондинка. – Смотри, я такая добрая и так люблю тех, кто меня любит.

– Отстань!

– Хочешь меня? – спросила хорошенькая брюнетка, смуглая, темноглазая, точно выточенная ангелами.

– Не люблю ржаного пряника.

– И меня не хочешь? – спросила пышная девица с густыми сросшимися бровями, большими глубокими глазами, толстыми ярко-красными, точно угри, губами, красным лицом, красной шеей, красными плечами и лбом, сплошь покрытым волосами.

– Не люблю накалённых кирпичей.

– Возьми меня, – подскочила девочка лет шестнадцати с лицом белочки.

– Не люблю ореходавок.

– Сечь его, сечь! – кричали они. – Чем? Хорошими кнутами, сухими ремнями. Это проберёт. Самая толстая шкура не выдержит. Десять штук возьмите хлыстов и кнутов, как у извозчиков.

– Спаси, Уленшпигель! – вопил Ламме.

Но Уленшпигель не откликался.

– Ты злой, – сказал Ламме и искал друга повсюду.

Принесли кнуты. Две девушки начали стаскивать с Ламме куртку.

– Ах, – стонал он, – бедный мой жир, я с таким трудом копил тебя, а они его, конечно, сгонят своими кнутами. Но мой жир вам ни к чему, безжалостные бабы, даже на соус не годится.

– Свечи из него выльем, – кричали они, – бесплатное освещение – это тоже недурно. Когда-нибудь мы вспомним, как кнутом делали свечи, и, наверное, нас примут за сумасшедших. А мы до смерти будем биться об заклад и выиграем. Намочите розги в уксусе! Так, куртку долой! У Святого Якова бьют часы. Девять. При последнем ударе, если не выберешь, мы начинаем.

Трепеща от страха, молил Ламме:

– Помилуйте, прошу вас, я поклялся в верности моей жене и сдержу клятву, хотя она, нехорошая, покинула меня. Спаси меня, мой мальчик, помоги, Уленшпигель!

Но Уленшпигель не показывался.

– Вот я у ваших ног, – говорил Ламме гулящим девицам, – видано ли большее смирение! Не говорит ли это достаточно, что я почитаю вас, как святых, вас и вашу великую красоту. Счастлив, кто холост и может наслаждаться вашими прелестями. Это подлинно райское блаженство. Но, молю вас, не бейте меня.

Вдруг раздался громкий и грозный голос хозяйки, сидевшей между двух свечей.

– Девушки! Клянусь самим сатаной, если вы немедленно не приведёте лаской и нежностью этого человека к добру, то есть в вашу постель, то я тотчас же позову ночных сторожей, чтоб они тут же вас высекли. Вы не заслуживаете имени разгульных девчонок, если вам понапрасну даны вольный язычок, сладострастные руки и горящие глаза, которые должны привлекать мужчин, как привлекают своих самцов светлячки, у которых нет для этого ничего, кроме их фонарика. Вас сейчас же беспощадно высекут за глупость вашу.

Тут девушки затрепетали, и Ламме повеселел.

– Ну что, кумушки, – сказал он, – как вы теперь запоёте о ваших кнутах? Я сам позову ночную стражу. Она исполнит свой долг, а я буду помогать. И с большим удовольствием.

Но тут хорошенькая девочка лет пятнадцати бросилась пред Ламме на колени, воскликнув:

– Ах, господин, вот и я в покорности пред вами. Если вы не смилуетесь, не выберете одну из нас, меня по вашей вине высекут. И хозяйка бросит меня в грязное подземелье под Шельдой, где вода капает со стен и где меня будут кормить одним чёрным хлебом.

– Правда, что её высекут из-за меня, госпожа хозяйка? – спросил Ламме.

– До крови, – ответила та.

Тогда Ламме посмотрел на девушку и сказал: