Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах

– Я вижу, что ты свежа и благоуханна, твои плечи выступают из платья, как лепесток белой розы, и я не хочу, чтобы эта прекрасная кожа, под которой струится такая молодая кровь, была истерзана бичом, не хочу, чтобы твои светлые глазки, горящие огнём юности, плакали от боли под ударами, не хочу, чтобы от холода тюрьмы дрожало твоё тело, тело богини любви. Поэтому, чем знать, что тебя бьют, лучше уж пойду с тобой…

И девушка увела его к себе. И так согрешил он, как грешил всю жизнь, – по доброте душевной.

Между тем друг против друга стояли Уленшпигель и большая красивая девушка с волнистыми чёрными волосами. Девушка молчала и кокетливо посматривала на Уленшпигеля, делая вид, что он для неё не существует.

– Люби меня, – сказал он.

– Тебя любить, друг любезный? Ты ведь любишь по своей прихоти.

– Птица, летящая над твоей головой, споёт свою песенку и улетает. Так и я, милая. Хочешь, споём вместе.

– Песню смеха и слёз? Хорошо!

И она бросилась к нему на шею.

Пока оба приятеля в объятиях своих подружек изнывали от наслаждения, вдруг с дудками и бубнами ворвалась в дом весёлая толпа meesevanger’ов: так называются в Антверпене птицеловы. Они теснились и толкались, пели, свистели, орали, пищали, ругались. С ними были их корзины и клетки с пойманными синичками, и совы, которыми они пользуются при ловле, широко раскрывали при свете свои золотистые глаза.

Было их человек десять, этих птицеловов, все с раздутыми от вина и пива лицами, с дрожащими головами, неустойчивыми ногами. Они так орали своими грубыми, надорванными голосами, что ошеломлённым девушкам казалось, что они находятся сейчас не в своём доме, а в лесу среди диких зверей.

Но девушки всё так же упорно твердили друг другу: «Я возьму только того, кто мне по душе… Кого полюбим, тому отдадимся… Завтра – богатым деньгами, сегодня – богатым любовью».

Птицеловы стали буянить:

– У нас деньги, у нас и любовь. Значит, вы наши, весёлые девушки! Кто отступит, тот каплун! Вот птички, вот охотники. Ура! Вперёд! Да здравствует Брабант, земля доброго герцога!

Но девушки насмешливо переговаривались:

– Эти противные рожи вздумали нами полакомиться. Но свиней не кормят вареньем. Мы возьмём тех, кто нам по сердцу: вас не хотим. Бочки жира, мешки сала, гнутые гвозди, ржавые клинки! От вас несёт пóтом и грязью! Убирайтесь отсюда; всё равно, в ад и без нашей помощи попадёте.

Но те отвечали:

– Сегодня француженки разборчивы. Эй вы, пресыщённые дамы, можете же вы нам предоставить то, что каждый день продаёте первому встречному.

– Нет, – возражали девушки, – завтра мы будем низкими рабынями служить вам по-собачьи, сегодня мы свободные женщины; проваливайте, и всё тут!

– Довольно болтать! – кричали те. – Кто проголодался – рви яблочки.

И они бросились на девушек, не разбирая ни возраста, ни красоты. Но те стояли твёрдо на своём и швыряли им в голову стулья, кружки, стаканы, бутылки, ковши, рюмки, чашки, которые градом летели в них, ранили и увечили, выбивали им глаза.

На шум прибежали Ламме и Уленшпигель, оставив на верху лестницы своих трепещущих возлюбленных. Увидев, как гости дерутся с девушками, Уленшпигель схватил во дворе метлу, сорвал с неё прутья, дал Ламме другую, и они немилосердно колотили птицеловов.

Игра показалась не слишком весёлой побитым пьяницам, и этим воспользовались худые девушки, которые и в этот день великого празднества вольной любви, установленного природой, хотели продавать, а не давать даром. Ужами скользили они между ранеными, ласкали их, перевязывали им раны, пили с ними амбуазское вино и в конце концов так наполнили флоринами и иными монетами свои кошельки, что у тех не осталось ни ломаного гроша. А когда прозвонил ночной колокол, они выбросили их за дверь. Уленшпигель и Ламме давно ушли тем же путём.

XXIX

Они направились в Гент и на рассвете приехали в Локарен. Кругом земля была покрыта росой; белый, свежий туман несся над полями. Проходя мимо какой-то кузницы, Уленшпигель запел жаворонком, и тотчас седая косматая голова показалась у дверей кузницы, и слабый голос воспроизвёл боевой крик петуха.

– Это smitte[16] Вастеле, кузнец, – сказал Уленшпигель Ламме, – он по целым дням куёт лопаты, лемехи, отвалы, а то и прекрасные церковные решётки, ночью же иногда изготовляет оружие для бойцов за свободу совести. Крепкого здоровья он этим не нажил, ибо он бледен, как привидение, мрачен, как осуждённый, и худ так, что кости продырявливают ему кожу. Ещё не спит – верно, всю ночь напролёт работал.

– Войдите, – сказал smitte Вастеле, – а ослов отведите на лужайку за домом.

Когда, исполнив это, Уленшпигель и Ламме вошли в кузницу, smitte Вастеле перенёс в свой погреб все мечи, которые он наковал, и наконечники, которые отлил за ночь, потом приготовил дневную работу для своих подмастерьев.

Смотря выцветшими глазами на Уленшпигеля, он спрашивал его:

– Какие принёс ты известия от принца?