Легенды губернаторского дома

История Оуэна Уорленда ни в коей степени не передавала бы тревожную жизнь тех, кто стремится создать красоту, если бы, помимо прочих препятствующих обстоятельств, не вмешалась бы любовь и не лишила бы его руку сноровки. Внешне он не походил на пылкого и предприимчивого влюбленного, все перипетии его страсти, волнения и превратности были столь надежно спрятаны в его воображении, что даже сама Энни лишь смутно догадывалась о его чувствах только благодаря женской интуиции, однако, по мнению Оуэна, они составляли суть его жизни. Забыв о том времени, когда она оказалась неспособной на ответное чувство, он упорно продолжал связывать мечты о творческих достижениях с ее образом. Она была видимым воплощением духовности, которой он поклонялся, на чей алтарь он надеялся принести достойные ее подношения. Конечно же, он обманывал себя: Энни Ховенден не обладала теми качествами, которыми ее наделило воображение мастера. Ее образ являлся таким же его творением, как и загадочный механизм, если только Оуэн сможет закончить работу над ним. Если бы он убедился в своих ошибках благодаря взаимной любви – завоевал бы благосклонность Энни и потом увидел бы, как она из ангела превращается в обычную женщину, – то это разочарование подтолкнуло бы его с новой силой обратиться к единственному оставшемуся предмету его устремлений. С другой стороны, найди он Энни такой, о какой мечтал, его судьба была бы столь прекрасна, что лишь из-за чрезмерного обилия красоты он воплотил бы ее в творениях куда более достойных, чем то, над чем трудился теперь. Но он не мог принять ипостась, в которой к нему явилось горе, не мог принять осознания того, что у него отняли ангела всей его жизни и отдали грубому работяге, привыкшему иметь дело с землей и железом, которому не нужна ее божественность и который не сможет по достоинству ее оценить. Именно подобные капризы судьбы делают человеческое существование нелепым и противоречивым, чтобы в нем оставалось место надежде или страху. Оуэну Уорленду не оставалось ничего другого, кроме как рухнуть на стул, словно его оглушили.

Оуэн перенес тяжелую болезнь. После выздоровления его небольшое стройное тело сделалось дородным и тучным, каким не было никогда ранее. Впалые щеки округлились, изящные маленькие руки, словно нарочно созданные для тонкой работы, стали пухлыми, как у упитанного ребенка. Лицо приобрело настолько детское выражение, что невольно могло заставить незнакомого человека погладить его по голове – однако потом тотчас же отдернуть руку и удивиться, что это за ребенок рядом с ним. Казалось, будто дух покинул его, оставив тело расцветать в каком-то растительном существовании. Оуэн Уорленд не то чтобы сделался идиотом. Он разговаривал, и вполне здраво. Люди стали считать его болтуном, поскольку он пускался в утомительно долгие рассуждения о чудесных механизмах, о которых прочел в книгах, но которые, однако, считал выдуманными. К ним он причислял Латунного Человека, созданного Альбертом Великим, и Бронзовую Голову монаха Бэкона. Что же до более близкого нам времени, то к таковым Оуэн относил механическую игрушку в виде кареты с лошадьми, которую, как полагали, изготовили для французского дофина, а также насекомое, которое жужжало над ухом, как живая муха, но в действительности было составлено из крохотных стальных пружинок. Еще Оуэн рассказывал историю про утку, которая ходила вразвалку, крякала и ела. Однако если бы какой-то уважаемый гражданин купил бы ее себе на ужин, то обнаружил бы, что его обманули, подсунув механическое подобие утки.

– Однако теперь-то я доволен тем, – говорил Оуэн Уорленд, – что знаю: все эти истории суть сплошной обман.

Затем он загадочным тоном признавался, что некогда думал иначе. В дни праздных мечтаний он считал вполне возможным в некотором смысле одухотворить механизм и при помощи таким образом выведенной формы жизни, наделенной движением, создать идеальную красоту, которой Природа намеревалась наделить все свои творения, но приложила к этому недостаточно усилий. Однако Оуэн, казалось, имел довольно смутное представление о том, как достичь этой цели, и о том, в чем эта цель состоит.

– Сейчас я выбросил все это из головы, – говорил он. – Всё это лишь мечта, одна из тех, которыми всегда очаровываются юноши. Но теперь, когда я обрел немного здравого смысла, я смеюсь при одной мысли об этом.

Бедный падший Оуэн Уорленд! Это были признаки того, что он перестал быть вхож в тот дивный мир, что лежит вокруг нас, невидимый глазу. Он потерял веру в невидимое и теперь, как и все подобные ему несчастные, гордился своей мудростью, отвергавшей многое из того, что он видел, и доверявшей лишь тому, что можно потрогать рукой. Это несчастье всех людей, в ком умирает дух, оставляя им более сильное понимание материального мира, которое заставляет их все больше и больше уподобляться предметам, которые они видят вокруг себя. Однако в Оуэне Уорленде дух не умер и не покинул его, он лишь заснул.