Легенды губернаторского дома

– Какой бы она ни была, игрушка чудесная, – сказал кузнец, улыбаясь от восторга, словно ребенок. – Интересно, снизойдет ли она до того, чтобы сесть на огромный неуклюжий палец вроде моего? Дай-ка руку, Энни.

По кивку мастера Энни кончиком пальца коснулась пальца мужа, и бабочка, чуть помедлив, перебралась на него. Потом изготовилась для следующего полета, взмахнула крылышками, как и в первый раз, после чего вспорхнула с толстого пальца кузнеца и, постепенно расширяя спираль взлета, поднялась под потолок. Описав широкий круг по комнате, она таким же образом вернулась в то место, откуда вспорхнула.

– Да, вот это я понимаю! – воскликнул Роберт Дэнфорт, высказав похвалу доступными ему словами. И в самом деле, если бы он не продолжил, то человек более красноречивый и с более тонким восприятием едва ли смог бы сказать больше. – Признаться, такое мне не по плечу. Ну и что с того? От одного моего удара кувалдой куда больше пользы, чем от пятилетних трудов, которые наш друг Оуэн потратил на эту бабочку.

Тут ребенок захлопал в ладоши и что-то громко залопотал, явно требуя, чтобы ему дали поиграть с бабочкой.

Тем временем Оуэн Уорленд искоса посматривал на Энни, чтобы понять, разделяет ли она точку зрения мужа на сравнительную ценность красоты и практической пользы. При всем ее благожелательном отношении к Оуэну, при всем ее удивлении и восхищении, с которыми она смотрела на плод его трудов и воплощение его замысла, в ней проскальзывало какое-то скрытое пренебрежение, возможно, едва ли осознаваемое ею самой, но явственно ощущаемое мастером с тонким интуитивным восприятием. Однако Оуэн на последних стадиях своих изысканий поднялся на такие высоты, где подобное открытие уже не является пыткой. Он знал, что этот мир и Энни, как его представительница, никогда не найдут подходящих слов и не испытают должных чувств, которые в полной мере вознаградили бы мастера, вложившего высокий смысл в вещицу-безделушку, превратив земной прах в духовное золото и тем самым создав подлинную красоту. Он гораздо раньше понял, что награду за высокие достижения нужно или искать в себе самом, или не искать вовсе. Однако существовала и другая точка зрения, которую полностью поняли и приняли бы Энни, ее муж и даже Питер Ховенден, заключавшаяся в том, что многолетний труд вполне может быть достойно вознагражден. Оуэн Уорленд мог бы сказать, что эта бабочка, эта игрушка, этот свадебный подарок бедного часовщика жене кузнеца на самом деле была шедевром, которым не постыдился бы владеть сам король, щедро вознаградив мастера, осыпав почестями и непременно поместив к другим королевским драгоценностям и относясь как к уникальному и чудеснейшему сокровищу. Но мастер только улыбнулся и оставил эту тайну при себе.

– Папа, – сказала Энни, думая, что похвала из уст старого часовщика доставит удовольствие его бывшему подмастерью, – подойди и полюбуйся на эту прелестную бабочку.

– Посмотрим, посмотрим, – произнес Питер Ховенден и поднялся со стула с презрительной усмешкой на лице, которая всегда заставляла людей, как и его самого, сомневаться во всем, кроме того, что имело вещественное воплощение. – Вот мой палец, чтобы она на него села. Я лучше вникну, когда ее потрогаю.

Однако, к нарастающему изумлению Энни, когда отец кончиком пальца коснулся пальца ее мужа, на котором по-прежнему сидела бабочка, насекомое сложило крылышки и, казалось, собралось упасть на пол. Даже яркие золотые крапинки, усеивавшие крылья и тело бабочки – если только зрение не обманывало Энни, – потускнели, сверкавший лиловый цвет потемнел, а подобное звездному сияние вокруг руки кузнеца стало меркнуть и погасло.

– Она умирает! Умирает! – встревоженно воскликнула Энни.

– Она очень тонкой работы, – спокойно произнес мастер. – Как я уже говорил, она вобрала в себя некое духовное начало – называйте его магнетизмом или чем-то еще. В атмосфере недоверия и насмешек ее утонченная натура страдает так же, как и душа того, кто вдохнул в нее собственную жизнь. Она уже утратила красоту, и через несколько мгновений ее механизм будет непоправимо испорчен.

– Папа, убери руку! – побледнев, взмолилась Энни. – Вот мой малыш, пусть она посидит на ручонке невинного ребенка. Возможно, там к ней вернется жизнь, а краски сделаются ярче прежнего.

Часовщик, раздраженно ухмыльнувшись, убрал палец. Бабочка, похоже, снова обрела способность двигаться, краски засверкали почти как раньше, а звездное сияние, придававшее бабочке особую изысканность, снова окружило ее, будто нимб. Сначала, когда бабочка перелетела с руки Роберта Дэнфорта на крохотный пальчик малыша, сияние это сделалось таким ярким, что на стене появилась тень ребенка. А тот тем временем, как мама и папа, вытянул пухленькую ручку и с детским восторгом глядел, как насекомое помахивало крылышками. Тем не менее глаза ребенка смотрели на бабочку с какой-то странной проницательностью, и Оуэну Уорленду почудилось, что в малыша вселилась частица старого Питера Ховендена, и глубокая недоверчивость старика частично сменила детскую веру в чудо.