Легко видеть

До сих пор Михаила не беспокоило, правильно или неправильно он здесь себя ведет. Просто ему надо было хорошо делать то, что и полагается делать в сложном походе – думать, выбирать лучший путь, грести, маневрировать, смотреть по сторонам, ставить и снимать свой лагерь, готовить еду – всего столько, что дай Бог успевать за ходовой день. Вспоминать о своем прошлом он работой в полном смысле слова не считал, даже когда он, погружаясь в давние события, снова переживал за себя – и более того – давал себе порой безжалостные оценки. Это касалось той части его натуры, которую он, худо-бедно, прежде уже познал и постарался улучшить. Поэтому прошлое скорее назидало ему, но не угнетало, не растравляло душу.

Теперь же он чувствовал и знал – до самого конца пути и возвращения в Москву его будет неотступно преследовать вопрос, как он посмотрит в глаза Марине. Кончилось время, когда он считал себя почти неуязвимым для соблазнов. Пришла сексуально раскованная женщина – и вот, пожалуйста, «неуязвимый герой» тут же теряет стойкость, а в некотором роде и совесть, но все еще думает, что уступил этой даме не совсем неправомерно, а как бы даже из гуманных соображений, помогая ей разрешить проблемы, возникшие у нее по вине любовника-предводителя их команды. Оправдательные мотивы, которые сами собой лезли в голову, действительно, не выглядели только надуманными, однако и признавать их достаточными для того, чтобы успокоить пробудившуюся совесть, внутренней наглости не хватало. Гале было чем протаранить его добродетель, и у него оказалось достаточно сил, которые помогли ей уняться, но все же после того, как в его замечательной обороне была проломлена здоровая брешь, а не до того. Значит, не был застрахован бронею и зря слишком много воображал о себе. А теперь еще должен был воображать и Галины прелести. Они в самом деле впечатляли. Грудь – что надо. Бедра – великолепные. Зад превосходен. Темперамент, характер – вполне соответствующие ударному сексуальному облику. Суммарная мощь средств воздействия на мужское воображение – более чем достаточная, чтобы заставить покачнуться любого мужчину в возрасте, который Уильям Фолкнер, говоря о Юле Уорнер, определил словами «от восьми до восьмидесяти». Попасть в этот диапазон Михаил пока что попадал, но это не значило, что его поведение было столь же приличным, сколь и оправданным. Он и сам не знал, какую отметку надо себе поставить – то ли два с плюсом, то ли три с минусом. Прошли времена, когда он колебался, какая гипотеза верна насчет одного вопроса: допустимо ли ублажать нуждающуюся в ласках постороннюю женщину, если вполне удовлетворяешь в постели любимую и свою? Вразумления, получаемые им время от времени от самого Господа Бога, однозначно свидетельствовали: если своя женщина – воистину любимая, то нет, не допустимо. Иное было бы чревато утратой Высшего Небесного Дара и Блага – из-за погони за иллюзией, миражом и ерундой. Нельзя было безнаказанно рисковать подобной наградой, особенно зная, что второй такой не дадут – не дождешься. Ведь это самое редкостное счастье – хоть однажды в жизни получить долгую взаимную любовь, даже не ведая, за что его удостоился. Уж в чем – в чем, а в этом Михаил был убежден. Да и впрямь – рядом с Мариной ему никто не был нужен настолько, чтобы он не смог совладать со своими вожделениями и соблазнами со стороны других дам. И даже не только рядом с Мариной. Как ни хороша и молода была Галя, а сравниться с Мариной все равно не могла, в том числе и в постели. Кому-то такое могло бы показаться странным, но только не людям с хорошим вкусом и знанием жизни. Свой опыт в этом деле Михаил считал достаточно скромным, однако его уверенность в правоте подтверждал и такой признанный авторитет – знаток женских прелестей и умений – как Джованни Джакомо Казанова. Лучшей из всех своих любовниц он считал итальянскую принцессу, которой было семьдесят лет. А любовниц он имел, как говорится, «тыщу», а то и не одну. И молодых, цветущих и броских дам среди них хватало. Видимо, еще и по этой причине – из-за тотального превосходства Марины – Михаилу пока не было особенно стыдно. Галя не породила того особого, исключительного восторга, который, скорей всего, и мог бы считаться праздником измены, если не считать физическую близость главным показателем такого рода. Или время большого стыда еще к нему не пришло?