Лексикон света и тьмы

Д как Драма и как Дата, как Двенадцатое января сорок второго года, когда Мария Комиссар звонит Гершону и с дрожью в голосе говорит:

– Они забрали твоего отца.

Д как Долины с виноградниками, которыми ты, бывало, любовался из окна поезда, когда до войны ехал по Германии отсматривать новые коллекции платьев или на переговоры с оптовиком.

Д как Добрые охранники в лагере. Такие смотрят сквозь пальцы, когда пленным передают сигареты и еду с воли, и отворачиваются, когда видят нечто запрещённое. Точно дети, которые сразу чувствуют, с каким взрослым можно пошутить, а с кем шутки плохи, заключённые быстро научаются замечать микроскопическую разницу в мимике и интонации охранников. Различать, кто из них оказался здесь в силу убеждений и собственного желания, а кто отбывает повинность, облачённый в форму, которая с такой же вероятностью могла бы оказаться докторским халатом или сутаной пастора. С примерами такого добродушия ты сталкивался только в чужих рассказах. Вот якобы один заключённый хотел пронести в лагерь, возвращаясь с работ, еду, ему передали её местные. И как раз в воротах тряпица, куда он всё запаковал, развернулась, и бутылка молока и кусок копчёного мяса выпали на землю. А охранник только улыбнулся и на секунду отвернулся, этого хватило, чтобы арестант всё подобрал и снова спрятал.

Д как Дача в горах за Тронхеймом, в которой оказался телефонный аппарат в пластиковом корпусе с выдавленной на нём эмблемой компании «Электрическое бюро».

12 января сорок второго года, Гершон только вернулся с лыжной прогулки, на нем ещё походные нансеновские бриджи и шерстяная фуфайка, рядом в гостиной шумят его друзья. Все они студенты, никто не связан постоянными отношениями, и воздух в комнате пропитан смехом и полон сигаретного дыма, он обволакивает пропотевшие свитера и лица, на которых написано вожделение… точнее, воздух был полон всего этого, пока в коридоре не затрезвонил телефон и хозяин домика не крикнул Гершону, что звонят ему. Какой-то абсурд: и что в домик кто-то провёл телефон, в эту вот хижину в горах, и что он работает, и что Гершону сюда звонят.

Беседа смолкает, вряд ли Гершона отыскали здесь из-за пустяка.

– Они забрали твоего отца, – шепчет в трубке мать.

Слова не доходят до его мозга, только сбивают с толку, и он молча таращится на эмблему на телефоне.

На полу выстроились в ряд лыжные ботинки, у них чёрные плоские носы, как у утконоса. На некоторых ботинках шнурки до сих пор облеплены льдом, он потихоньку подтаивает.

– Гершон, ты тут?

– Да, тут… Когда это случилось?

– Утром. Они позвонили и сказали, что он должен явиться на допрос в «Миссионерский отель».

– В чём его обвиняют?

– Я не знаю. Зачем только мы вернулись из Швеции?! – отвечает мама, и он слышит, что она сейчас разрыдается.

Дверь распахивается, с полным ведром снега – топить воду – входит ещё один парень, он улыбается во весь рот, но улыбка гаснет, как только он замечает тишину в гостиной.

– Скрыться он не может? – спрашивает Гершон тихо.

– Он не хочет из-за меня, я же в больнице. И из-за вас, – отвечает она, и Гершон слышит, как слёзы сгущаются у неё в горле.

– Якоб знает?

– Да. Он вообще не в себе, отец сам ему позвонил.

Он слышит, что мама отодвинула трубку подальше ото рта, чтобы не рыдать прямо в неё.

– Я еду! – отвечает Гершон. Он кладёт трубку и поворачивается к товарищам, они смотрят на него тревожно и вопросительно.

– Что случилось? – спрашивает кто-то.

Гершон по-прежнему держит трубку в руке. Жар кипит в нём, покалывает щёки.

– Отца забрали немцы.

– Почему? – спрашивает девушка со светлыми волосами.

– Не знаю. Мне надо домой… простите.

Гершон быстро пихает одежду в рюкзак. Видит, что в глазах приятелей смех и жизнерадостность сменяются сочувствием, стыдом и смятением. Ему кажется, они рады, что он решил уезжать, нет, наверняка они его жалеют, но в глубине души им неловко с ним рядом и хочется избавиться от него, раз он сам теперь воплощение того мрака и тяжести, ради забвения которых хоть на время они и уехали в этот домик.

Я должен был знать, что этим кончится, думает Гершон, заталкивая в рюкзак последний свитер. Они должны были знать, что этим кончится, что это рано или поздно случится, думает он, распрямляется, целует на прощание девушек, жмёт руки парням и благодарит всех за отличный поход. Хозяин домика отвезёт его в город и вернётся.

Гершон относит вниз, в машину, рюкзак и лыжи. И всю дорогу до Тронхейма едет молча, прижавшись лбом к холодному стеклу, проклиная их решение вернуться в Норвегию, обернувшееся нынешней трагедией.