Лекции по русской литературе

Он продолжал писать, но я бы не сказал, что в его писаниях до «Теркина на том свете» – это продолжение «Василия Теркина» – было что-то особенное. Народная форма меня никогда не восхищала, кого-то – да, но для любителей поэзии Ахматовой или Серебряного века это было настолько далеко, что мне, честно говоря, так как я тоже принадлежал к либералам, было стыдно сознаться, что я не люблю поэзию Твардовского, и я предпочитал хмыкать или отмалчиваться. Помню, когда-то сказал, что это, на мой взгляд, лубочная поэзия, а это не плохое определение, если пишешь в жанре лубка. Известно ли вам, что такое лубок? Жанна, объясните, что такое лубок. Да, это началось с лубковых картинок, лубок – это кора древесная.

(Реплика из зала: Birch bark.)

Birch bark

или еще есть какое-то слово? Tree skin, no? Bark. На этих березовых

birch bark писали и рисовали, когда еще не было бумаги на Руси, в средневековые времена. И отсюда пошли скабрезные народные частушечные рисунки и прочее. Это очень интересно, но, скажем, в девятнадцатом веке это уже превратилось в такую… поэзию ярмарок.

(Реплика из зала

: Удешевленного жанра.)

Да, удешевленного жанра. Я бы сказал, что «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова написана в жанре тоже лубочном. Твардовского можно было бы представить себе как наследника некрасовской традиции. Если бы [он] все-таки был несколько более резким, я думаю, было бы меньше оснований писать [лубок]. Скажем, у него есть поэма «За далью даль» – описание путешествия на поезде от Москвы до Владивостока через всю Сибирь, через всю Россию. Она написана вскоре после смерти Сталина, и ждешь каких-то откровений, но особенных откровений там не найдешь. Идет рассуждение о том, какая должна быть страна, какие должны быть люди, там много дидактики, но это не «Путешествие из Петербурга в Москву», это не Радищев. Он стал Радищевым и даже, может быть, смелее Радищева как редактор журнала. И как редактор журнала, как лидер этого либерального, правдоискательского направления он занял свое огромное место в современной советской литературе. Хотя в то же время я помню, что, когда умер Сталин и все поэты, естественно, откликнулись на это событие – я тогда был мальчиком еще, – закатилось солнце наше, под его <нрзб> вождей, дни шли, Победу добывали – и так далее, обычные трафаретные патриотические сопли и вопли, как говорят. Это – кстати, есть доска? – запишите, это литературный термин – «сопли и вопли» (пишет)… Я не знаю, как сопли по-американски.

(Snot, snot and screams.)

И вот среди этих стихов вдруг я читаю Твардовского: «Под его порой нелегкой властью» – это было впервые сказано, что власть, которая была властью божества, только счастье она нам несла, и вдруг поэт говорит: «Под его порой нелегкой властью». Это, пожалуй, было первое слово, более-менее приближающееся к правде, о Сталине.