Ленин: Пантократор солнечных пылинок

Для человека, который десять лет не был в России, Ленин на удивление легко интегрируется в отечественную действительность. Без особого риска впасть в фальшивый «психологизм» можно предположить, что Ленину было страшно интересно. 1917-й стал для него annus mirabilis; началось то, что он всю жизнь проектировал; главный конструктор сам, наконец, оказывается в космическом корабле. Фабрика событий, которая за несколько последних месяцев, кажется, разорилась и встала, вдруг заработала на полную мощность. Надо было разыграть партию, «как учили»; проявить все приписывавшиеся ему бонапартовские, макиавеллиевские, бланкистские и бакунинские способности.

Ленин, такое ощущение, освоился мгновенно; он понял, где что можно говорить, о чем лучше помалкивать (похоже, не стоило орать на каждом перекрестке о превращении империалистической войны в гражданскую – что хорошо для съездов европейских социалистов, то может испугать самих потенциальных противников), понял, как применять марксистские знания к конкретным ситуациям: если вот крестьяне отобрали землю у помещика – это хорошо? А если сожгли его дом при этом? А если рабочие выгнали фабриканта? А если выгнали – и производство тут же встало из-за того, что больше некому договариваться о сырье, и теперь они продают на металлолом детали высокотехнологичных станков?

И дело не только в смене декораций: три месяца Ленин ведет легальную, открытую жизнь, которая ему вот уже двадцать лет несвойственна – и для которой он, профессиональный подпольщик, не так уж хорошо и приспособлен: одно дело виртуозно руководить организацией закрытого типа, состоящей из профессионалов, – и совсем другое дирижировать стихией, толпами, которые пришли к большевизму не через книжки, а стихийно, и дирижировать не на бумаге, а в режиме реального времени, экспромтом. Ленин выступает на митингах, участвует в заседаниях разного рода партийных и внепартийных «свободных» институций – Петроградской общегородской конференции РСДРП, солдатской секции Петросовета в Таврическом, в экстренных заседаниях ЦК, во Всероссийской конференции РСДРП, на I съезде Советов. Он выступает не каждый день – но присутствует на разного рода собраниях и митингах почти каждый. Революция держала Ленина в тонусе – и он чувствовал себя как Дарвин на Галапагосах: идеальная наблюдательная площадка для ученого-первооткрывателя. Особенно его восхищают возникающие в 1917 году стихийно органы самоуправления: советы, профсоюзы, земства, кооперативы, фабзавкомы, городские думы, крестьянские сходы. И не только прагматически – как платформы, пригодные для наполнения их большевистскими элементами, способные перехватывать власть. То, что для всех было хаосом, для Ленина – процессом эволюции, который можно было наблюдать на быстрой перемотке: как под влиянием естественного отбора происходит формирование видовых признаков той коммуны, которая в будущем заменит собой «отмершее» государство.

Ленин в 17-м – это плутовской роман о приключениях философа в молодой демократической республике. «В такие моменты, как теперь, надо уметь быть находчивым и авантюристом», – говорит Ленин Арманд 19 марта.

Пикареска, да; но пикареска крайне опасная – чем моложе демократическое общество, тем больше в нем оружия и тем сильнее там ненавидят политических противников.

Начиная с июля вокруг Керенского, Корнилова, Милюкова постоянно крутились военные и штатские типы, часто иностранцы, которые предлагали им доставить «Ленина в мешке», живого или мертвого. К счастью, газеты не печатали его портреты, и мало кто узнавал его, однако даже и так, чаще, чем хотелось бы, ему приходилось сталкиваться с людьми, которые шли «бить Ленина» – от членов офицерских клубов до двух дам с зонтиками, явившихся в редакцию «Правды». Крупская, скупая на такого рода откровения, признается: «Хотелось также чаще видеть Ильича, за которого охватывала все большая и большая тревога.

Его травили всё сильнее и сильнее. Идешь по Петербургской стороне и слышишь, как какие-то домохозяйки толкуют: “И что с этим Лениным, приехавшим из Германии, делать? в колодези его что ли утопить?” ‹…› Одно дело, когда говорят буржуи, другое дело, когда это говорят массы». Так что, когда Крупская напишет о Ленине после смерти: «был смел и отважен» – она знает, о чем говорит.