Лента Мебиуса

Они сидели за столиком в кафе «Леон». Через дорогу, по другую сторону бульвара де Клиши, виднелось топорное здание с красной мельницей над крышей; рассказывали, что однажды какой-то русский, рассерженный временной остановкой мельничных крыльев, на спор, из купеческого молодечества, вскарабкался по пожарной лестнице наверх и, поднатужившись, крутанул их пару раз на радость собутыльникам и ажанам.

Поль с отвращением пил свой утренний кофе и поэтому был настроен скептически по отношению ко всему, что видели и не видели его красноватые после вчерашней попойки глаза.

«Ну, и что дальше?» – спросил Самсон.

«А что может быть дальше? Я думаю на этом закончить. Пусть читатель сам догадывается, что хотел сказать метр Поль Голицын-Бертье. Не разжевывать же, в самом деле… У каждого должна быть своя голова на плечах…»

У каждого должна быть своя голова на плечах… Удивительно, какие иногда глубокие корни пускает банальность в человеческом сознании, унавоженном знанием!

Вспоминая свой давний разговор с Полем, Самсон рассеянно смотрел в иллюминатор. Ослепительная сине-белая картинка, чрезмерно красивая, как все, что находится вне земли. Сияющие синевой небесные глубины и белоснежные торосы облаков прямо-таки рекламно приторны, подумал он, они вызывают нестерпимое желание взять в руки малярную кисть и закрасить всю эту натуральную безвкусицу к чертовой матери.

И все-таки жизнь – это движение. Самсон почувствовал, что его губы, еще мгновение назад кривившиеся из-за презрения к «красотам», изгибаются в удовлетворенной улыбке путешественника, предвкушающего встречи с новыми людьми и знакомство с новыми местами.

Самсон перевел взгляд на стол с напитками и закусками. В роскошном салоне королевского лайнера он был один. Самсон сам себе налил виски, сделал глоток и, блаженно откинувшись в кресле, закрыл глаза.

Слушая ровное гудение двигателей, он подумал о том, что не потерял еще в себе счастливой способности радостно и по-детски наивно удивляться великим достижениям человечества. Летательным аппаратам тяжелее воздуха, которые запросто парят над облаками, миниатюрным телефонным аппаратам, помещающимся в нагрудном кармане рубашки, телевизорам размером с визитную карточку и прочим гениальным изобретениям, ставшим возможными благодаря человеческому разуму.

Сон наваливался на короля…

Разум, интеллект, логос… Ритм и соразмерность бытия, Гераклит…

Ритм и соразмерность бытия… Доктор Лаубе… Соразмерность… Лаубе…

Вспомнилось толстое лицо доктора, его насмешливый голос, поросячьи глазки, в которых полыхал неугасимый похмельный огонь. Умница Лаубе, чтобы не видеть грязи жизни, выбрал профессию гельминтолога. Самсон с удивлением обнаружил этого Лаубе, человека, который, как ему показалось, был чем-то похож на него, среди участников всеасперонского съезда, посвященного «положению дел в области академической и прикладной науки, изобразительного искусства, литературы, театра, а также в сфере промышленного производства».

…Съезд этот состоялся месяц назад в Голубом зале королевского дворца.

Накануне в зале, по негласному указанию короля, были тайно установлены подслушивающие устройства.

Пока делегаты рассаживались по своим местам, Самсон и граф Нисельсон в аппаратной проверяли работу этих устройств.

Широкое окно аппаратной было оснащено хитроумным стеклом, которое имело со стороны, обращенной в зал, специальное зеркальное покрытие. Что позволяло королю, оставаясь для участников совещания невидимым, наблюдать за происходящим в зале.

Нисельсон сидел у стола с пультом и время от времени с озабоченным видом передвигал рычажки.

«Вот, извольте взглянуть, ваше величество, в первом ряду сидит профессор математики Баумгартен…

«Огненно-рыжий, с эспаньолкой? Рожа надменно-брезгливая?..»

«Совершенно верно, Ваше Величество. Он что-то раздраженно говорит своему соседу, доктору Лаубе, видите красномордого толстяка с внешностью подвыпившего монаха? Лаубе крупнейший в Европе специалист по гельминтам…»

«В экскрементах, значит, копается, глисты ищет…» – с удовольствием заметил король. Толстячок ему понравился. Глазки маленькие, умные, острые. Щеки такие приятные… мягкие. И вообще… симпатичный пузан. Очень симпатичный.

«А теперь, – граф передвинул один из рычажков, – послушаем, о чем это они там треплются…»

Аппаратная наполнилась гулом зала, в котором, тем не менее, можно было достаточно отчетливо услышать два голоса.

«Как вы можете отрицать теорию эволюции Чарльза Дарвина, если ее подтверждают новейшие исследования…» – кипятился профессор математики Баумгартен.