Лента Мебиуса

Король от досады прикусил губу. Вот теперь он и не узнает никогда, от кого произошел.

«Агния! Чему тебя учили твои бабки, няньки? Стучаться надо…»

Агния протянула королю книгу в яркой суперобложке.

– Вот посмотри. «Алоизий Бушек. Асперония, которой не было». Даже я поняла, что это страшная дрянь. Хуже букваря. Я бы на твоем месте, папуля, навела порядок. Цезурный комитет не справится… Тут надо что-нибудь более решительное, вроде…»

«Полевого суда?..»

«Это было бы замечательно! Раз-два, и к стенке!»

«Агния, дочь моя, что я слышу? Это ты советуешь королю, который учился в свободолюбивой Франции и которого все знают как самого демократичного и прогрессивного деспота!»

…Всеасперонская говорильня длилась уже несколько часов. Самсон понял, что если и дальше будет тянуться бесконечная череда наискучнейших докладов, содокладов, отдельных мнений, заранее отрепетированных замечаний с места, то скоро все делегаты, с королем во главе, не выдержат и замаршируют в сумасшедший дом.

На трибуне застрял очередной болтун, доктор Кооль, неопрятный старец с совершенно лысой головой и беспокойным взглядом. Кооль был литературоведом и главой школы натурального концептуализма. О нем королю было известно только то, что этот старый дурак, согласно слухам, распространяемым его благожелателями, боготворил свою жену, рахитичное, чрезвычайно злобное создание, которая, даже когда ей преподносили подарки ко дню рождения, шипела как змея и, изрыгая проклятия, норовила укусить дарителя за руку. Она была страшная дура.

Кооль это знал и, тем не менее, ловил каждое ее слово. Если ему удавалось отыскать в речах жены крупицу здравого смысла, старик радовался как дитя.

На всех асперонов, в том числе и далеких от мира литературы, старик взирал как на потенциальных идеологических врагов, у которых на уме только одно: взять и разрушить хрупкое здание школы натурального концептуализма, с такими трудами возведенного им на костях своих научных оппонентов, поверженных в результате кровопролитных боев за призрачную идею некоего научного верховенства.

Постоянные мысли об ожидающих его дома тихих семейных радостях привели к тому, что на аскетическом лице старика навеки застыло выражение ненависти ко всему, что попадало под обстрел его бегающих глазок.

Во время выступления старик, похоже, на время избавился от своей роковой страсти к жене, потому что, говоря о литературном процессе, так увлекся, что на его сухом лице появилось слабое подобие слащавой улыбки.

«Асперонская литература богата талантами! – победоносно выкрикнул старец и бросил в сторону президиума верноподданный взгляд. – Об этом говорят многочисленные государственные награды наших замечательных писателей. В восьмидесятые годы прошлого столетия в нашей литературе произошли кардинальные изменения, появилась целая плеяда молодых талантливых авторов, объединенных чувством великой любви к родине и преданности нашему обожаемому монарху…» – изнемогая от собственного красноречия, надрывался старик.

Король был двадцатым по счету оратором, и, слушатели в зале, сдерживая зевоту, от всей души желали ему как можно быстрее провалиться сквозь землю.

«Среди этих патриотично настроенных писателей ярким литературным дарованием выделяется прозаик Алоизий Бушек, – бубнил Коль. – Он твердо, уверенно и мощно вошел в нашу литературу…» «Вошел-то он вошел, – проговорил король внятно и громко, – да всё никак выйти не может…»

В президиуме совещания находились сам король, Агния, Нисельсон и пара-тройка неких почтенных старцев с учеными бородами и лоснящимися плешами.

После сомнительной остроты короля Кооль смешался.

«Ваш Бушек, простите за бестактность, еще жив?» – невинно поинтересовался король.

Прежде чем старик открыл рот, со своего места в первом ряду партера стремительно поднялся импозантный мужчина средних лет. Выражение лица у него было мученическое. В черных красивых глазах дрожали слезы. Правая рука со сверкающим брильянтовым перстнем нервно лохматила ухоженную бородку. Все увидели, как лицо красавца стремительно стало покрываться мертвенной бледностью.

«Очень жаль! – обращая взор на встревоженного господина, воскликнул король. – Очень жаль, что вы живы, Бушек. Впрочем, это легко исправить… А исправлять, похоже, придется. А все почему? Да потому, что с живыми слишком много проблем. А мертвого писателя, мертвого классика лягать проще… Вы ведь классик, Бушек?» – король уперся взглядом в обладателя дивного перстня.

Лицо Бушека пошло склеротическими пятнами, писатель выпрямился и приосанился. Кооль затаил дыхание, мечтая к чертовой матери убраться с трибуны. В огромном Голубом зале с сотнями людей повисла тяжелая тишина.

«Молчание – знак согласия… – сказал Самсон задумчиво. – Я читал ваши книги, Бушек. Вам не стыдно?».

Лицо бедняги опять стало белым. Правая рука упала и повисла вдоль тела. Бородкой занялась левая рука. На ней тоже сверкал перстень, несколько меньше первого.