Леший

– Я прибавил оборотов. Слова Тюменцев звенели у меня в голове… сгорел дотла дом… В огне погибли хозяйка и сын, прибывший со службы в отпуск…

Машина проскочила мост, минула ошалевших гаишников и, засвистев шинами, повернула направо. Следом никто в погоню не кинулся – милицейская фуражка действовала отрезвляюще.

Наконец-то между сосен показалась Моряковка. В клубах пыли я повернул на перекрестке к дому. Сердце сжалось от тоски и безысходности: от прежнего дома осталась лишь печь со странной высокой кирпичной трубой. Печь осуждающе белела на фоне черных обломков. От пожарища все еще тянулся местами дымок. В городьбе вместо дома зиял теперь широкий и страшный проем.

Я вышел из машины, не выключая мотора. Тюменцев, давая интервью, имел ввиду дом моей матери. Ему безразлична хозяйка, как безразличен и сын. Но мать жила одна. Он считал, что в огне погибли двое. Почему? Неужели мать погибла так страшно, в огненном смерче? Ночью. Сонная. Она ничего не понимала. Может быть, она потеряла сознание и не мучилась. А если нет? Она металась в замкнутом пространстве, и никто не пришел ей на помощь. Дом сгорел после того, как я покинул Моряковку.

Вернувшись к машине, я переехал на соседнюю улицу к тетке Матрене. На встречу мне выбежала собака, материн Тузик с опаленной шерстью на морде. Собака расстроено виляла хвостом, нюхала брюки и фыркала.

– Толенька-аа!..

Открылись воротца. Мать выбежала в шерстяных носках на улицу и обняла меня. – Сожгли меня, Толенька…

Не плачь, мама, – пытался я успокоить ее. – Дом новый купим или срубим… Дом – дело наживное. Главное, ты жива…

– Жива? – она вздрогнула. – Какой мне дом теперь! Я не могу больше строить. Они подперли дверь и подожгли. Думали, одинокая старуха не выскочит. А я и не спала из-за астмы.

– Как же ты?

– Слышу, щелкает за дверью и шипит, а открыть не могу. Потом пламя к окнам как бросится. Бензином облили. Стены вспыхнули снаружи. Я оделась. Плеснула из бака на себя воды, топор в руки и к рамам. Еле выскочила…

Мать заплакала.

– Садись в машину, – сказал я ей. – Сейчас же уезжаем.

– Да ты что! Куда я с тобой! А здесь Нелюбин обещал… квартиру выделить как сгоревшей…

– Когда?

– Завтра собирался с Рюминым поговорить. Из-за тебя это, сынок. Они думали обоих сжечь, а получилось, что ты уехал. Бог отвел…

– Иванов, выходит, не зря вчера приходил…

– Его я не видела пока что. Вообще никого из милиции не было – одни пожарники. Сказали, милиции делать нечего на пожарах. «Выскочила, – говорят, – и будь рада…»

В воротах показалась тетка Матрена с заплаканным лицом.

– Сидим, плачем вдвоем, – вздохнула она.

– Собирайся, – вновь сказал я, отвернувшись к реке.

– Не поеду… Куда я с тобой. Ты будешь гоняться, а я трястись по ночам. Здесь тем более вся родня у меня.

– А разве я тебе не родня?

– Ты приедешь, навестишь когда. Они – нет…

Мать обернулась, раскинув руки, к тополям, словно призывая их в свидетели: она никуда не поедет, потому что здесь вся ее жизнь.

– Тем более что обещали дать… Завтра… Начальство…

– Оставайся пока. Я в милицию к Иванову.

– Ищут, говорят, какого-то шпиона. Северный хотел, что ли, взорвать. Лешим, говорят, прикидывается и людей с собой в леса заманивает.

– Чушь собачья. Идите домой. Может, заеду…

– Как же ты, сынок? На машине… Потихоньку бы ты. С богом. Как-нибудь…

Она крестила меня со спины. Я успел заметить боковым зрением.

В милицейском пункте, несмотря на поздний час, толпился народ: двое участковых, Молебнов и Богомолов, трое сержантов, один из которых – Гуща. Заметив меня, они вытянулись и отдали честь. Я проскочил мимо, едва ответив на приветствие. Им придется сегодня туго, если надумают меня задерживать. Сегодня я никому не советую.

Иванов говорил по телефону. Увидев меня, он встал и, не прекращая разговора, протянул руку, поздоровался и указал на стул. Я встал у окна. Отсюда виднелась лестничная площадка за приоткрытой дверью. Потолок и стены в кабинете выбелены мелом. Пыли будет много, если здесь начнут стрелять. За пазухой у меня висел «горбатый» – израильский «узи». Ребята внизу, да и сам Иванов, лягут под огнем этого «горбатого» героями. А я стану преступником, изгоем. Но сдаваться я не намерен.

– У вас глаза, словно выцвели после болезни, – вдруг заметил Иванов, опуская наконец трубку.

– Это от антибиотиков…

– Разве такое бывает?

– Вполне. Один негр американский, например, весь вылинял. Даром что знаменитость…

– Да…

Он сел, барабаня пальцами. Я стоял, не поднимая глаз.

– Что? – спросил я.

– Горим, – произнес он. – Женщина, у которой вы ночевали, сгорела.

– Это моя мать. Она жива…

– Знаю, что жива. Сгорел лишь дом. Но что она ваша мать – слышу впервые.

Он не поднимал головы, однако было видно, как бегают у него глаза. Он мог совершить непоправимое. Мой долг – опередить его.

– Даже не думай, – предупредил я его. – Не успеешь все равно. Ляжет вся ваша бригада.

Я вынул из-за пазухи «горбатого» и осторожно, будто тот был хрустальный, положил на подоконник, сняв с предохранителя. Патрон был дослан еще в машине.