Летчики

У них еще оставались три сигнальные ракеты. Один за другим ушли в небо два зеленых огня. Самолет резко изменил направление полета и пошел прямо на них. Вот он описал круг, снижаясь и оглушая ущелье и горы ревом мотора, пронесся над самой площадкой. На фюзеляже Мочалов и Спицын увидели красную «двойку». Майор сорвал с головы шлемофон и в безотчетном возбуждении замахал им навстречу вновь развернувшемуся истребителю. Разве мог он когда-нибудь забыть, чья сильная рука поднимает в небо эту машину с «двойкой» на хвосте и фюзеляже!

— Кузьма, родной! На-а-шел! — Мочалову казалось, что кричит он громко, на самом деле с пересохших губ слетал лишь хриплый шепот.

На этот раз истребитель снизился еще больше. Чуть не цепляясь за острые скалы, он промчался над летчиками. Когда Ефимков планировал, от машины отделился тюк и полетел на площадку, глухо плюхнулся на ее каменистую поверхность.

Спицын подбежал, ножом вспорол мешковину. На большом листе бумаги рукой Кузьмы было выведено:

«Ребята, держитесь, помощь близка. Вами гордится вся часть».

— А еще что? — взволнованно спросил подоспевший Мочалов.

— Товарищ командир, да тут целый продсклад! — Спицын стал проворно извлекать пакеты с продуктами, теплые спальные мешки, аптечку в деревянном ящике.

А в эту минуту, пробивая облачность, радостно взволнованный Кузьма Петрович Ефимков радировал на командный пункт части:

— Я «Чибис-два», я «Чибис-два», слушай меня, «Родина». Мочалов и Спицын находятся на высоте четыре тысячи двести, квадрат номер шестнадцать. Площадка геологов. Передайте альпинистам, чтобы шли скорее!

Эту ночь Мочалов и Спицын спали в настоящем тепле. Уже под утро они были разбужены гулкими выстрелами. Борис первым выполз из спального мешка. Ему показалось, что стреляют отовсюду. Горное эхо размножало каждый выстрел. Схватив ракетницу, Борис добежал до середины площадки и оттуда пустил в небо последнюю сигнальную ракету. Описав в воздухе кривую, она медленно распалась на мелкие огоньки. С пистолетом-ракетницей Борис остановился у обрывистого края. Снизу донесся отдаленный многоголосый крик спешивших к ним на помощь пограничников.

— Э-ге-гей!.

Борису показалось, что даже горы, седые, тысячелетние, безразличные ко всему живому, на этот раз вздохнули радостно и облегченно:

— Э-ге-гей!

Летчики жадно прислушивались к приближавшимся голосам, напряженно вглядываясь в предутренний мрак.

В маленькой уютной палате санитарной части жарко натоплено. Окно под тюлевой занавеской выходит на аэродром. Занавеска отдернута. На стеклах причудливые зигзагообразные листики, искусно выведенные морозом. Две кровати. Тумбочка, на ней книги, газеты, шахматная доска.

Ни к чему из этого Мочалов еще не притрагивался. Три дня подряд он метался в бреду. Всю дорогу от места вынужденной посадки пограничники несли его на носилках. В санчасти подполковник медицинской службы Мерлушкин, седой, худощавый, определил у Мочалова воспаление легких.

— Собьем болезнь, — утвердительно ответил он в телефонную трубку генералу Зернову. — Сердце у майора здоровое, организм крепкий.

Борис Спицын, которому врач предложил отлежаться для восстановления сил две недели, наотрез отказался от отдельной палаты.

— Только с командиром, — категорически заявил он. Пришлось ставить в тесной комнатке две кровати.

Сегодня утром Мочалову стало значительно легче. Температура спала до тридцати восьми. Но он снова временами впадал в забытье. Приходя в сознание, хриплым шепотом спрашивал:

— Это меня куда несут? В Энск? А самолеты? Кто остался у машин?

— Спите, товарищ командир, — успокаивал Спицын, — полный порядок. У машин выставлен пост, в полку решают вопрос об их эвакуации.

Когда Мочалов окончательно пришел в себя, ему принесли целую пачку писем. Сергей читал: