Лето будет сниться…

А, в тот же час, на залитом водой левом берегу Днепра тысячи людей утонули в подвалах, где прятались от обстрелов соплеменников. Захлебнулись во сне или в момент пробуждения. С ужасом в сердце. За детей, за стариков, в последний черёд — за себя самих…

Много лет тому назад я учился справляться с болью, и когда получилось однажды, отец спросил: «Как? Что сделал? Подумал о чём?» И я ответил, хотя и охотно, но немного свысока: про то, как представил себя сидящим в лодке, а боль — женщиной, цепляющейся за борт из последних сил.

— Ну… и? — Торопил отец.

— … а я её — веслом по рукам…

Помню непонимание, негодование, разочарование в глазах отца. Обычно мягкий, уступчивый, отыскивающий мне оправдание, он покачал головой:

— Нет. Так нельзя. Никогда. Это страшно.

И нынче я говорю про тоже самое:

— Это страшно. Так нельзя. Никогда.

Чего ж вам…

Чего ж вам, люди, не сидится на одном месте? Куда ж вас тянет? Гонит кто с родных мест?

Коли войны, бескормица, да болезни, — это всё бывает, у всех, да после как успокоится, стараются поскорее возвернуться домой, восполнить утраченное, восстановить былые очертания, без которых себя уж и не помнят, и не мнят. Впрочем, не со всяким эдак-то. Иной глядит на знакомое с детства, и муторно, тоскливо ему из-за того, что известно почти любое и любой. Кто что скажет или сделает, да который из-за чего промолчит. И до такого тошно сделается ему, что край. Потому однажды положит он в котомку хлеба, ножик, да чистую рубаху на смену, и бежать, не куда глаза глядят, но куда сердце просит. А попросит оно увидеть родину предков, которые покинули однажды свой край, по воле или безволию назначив таковым чужой, — невиданный и неведанный.

— К примеру, бабка моя, та, что норманн, с берегов Селижаровки, по всю долгую жизнь тосковала об песчаных отмелях и тихом течении реки, по отцу и младшему брату Васеньке, погибшем в Финскую, ну заодно и по пирогам с вязигой, кои пекла с малолетства, точно как маменька научила.

А прабабка? Усмирили её дерзкий нрав многие заботы, стать былую от трудов стало не угадать, невзгоды иссушили все её рыдания до последней слезинки… Строгая, не заплачет, не улыбнётся, кажется, ни до кого дела нет, но вот как ни просил сосед отдать ему собаку, направляла прабабка просителя к самому анчибилу34

. К слову, то было единое, но самое страшное ругательство прабабки. Верно, других-то она и не ведала, да только по нему одному, спустя годы я и прознал истину о родных местах моей, крепкой умом и телом, прабабки. Донское то словечко, исконное.

— Ну, а почто ж она, прабабка твоя, столь скряжлива35 была?

— Вовсе нет!

— А собаку пожалела…

— Так ел их сосед, от того и не дала. И упредила ещё, что, коли с псиной приключится чего плохого, всем даст знать, кто тому виной.

— Сильно боялись её в станице?

— Уважали очень!

…Что ж вам, люди, не сидится-то на месте? По крупицам собираешь свою подноготную, дабы знать, — кто ты, отсель, чья кровь течёт в твоих жилах, да чего ждать от себя в иной, неведомый никому час.

За накрытым столом…

Бронзовки совершенно обленились от жары, и вместо того, чтобы обогнуть дом, дабы добраться от одного куста калины до другого, предпочитали пролететь по комнатам, и, присев на обеденный стол, прямо у чайного прибора, покорно ожидали, покуда их подберут и выкинут за окошко. При этом жуки не засахаривались испугом, нервно прижав к груди лапки, не пытались убежать, но щекотно переступая по пальцу, взбирались ближе к пясти, и расположившись поудобнее, расставив широко ноги, словно капитан на мостике, щурились навстречу сквозняку из окошка и наполненным парусам занавесок.

Хозяевам дома ничего не оставалось, как вздохнуть с притворной досадой, и скрывая улыбку, проводить незваного, но милого гостя, украдкой погладив его пальцем по спине.

— И вы его не боитесь?

— А зачем? Он весьма мил, к тому же, он наш старый знакомый. Даже кошки и собака не обижают этих жуков, только дают знать, если один из них оказывается в неудобном месте, где на него можно будет случайно наступить.

— Надо же… Вы так трепетны к букашкам!

— Знаете, эти, как вы неосторожно выразились, букашки, сопровождают меня на прогулках.

— Я поверю в это только из уважения к вам, моя дорогая…

— Напрасно. — Прервала визави девушка. — Коли я задумаюсь и отхожу от дома дальше обыкновенного, один из жуков предостерегает меня, пролетая близко-близко к лицу. Будто проводит невидимую черту, дальше которой не стоит заходить.

— Выдумщица вы… Но зато и нравитесь мне…

Прислушиваясь к беседе молодых людей, бронзовик ухмылялся, нынче он может быть отчасти покоен, девушка в надёжных руках, а он сам, со сладким гудением осенней мухи, кинется в объятия калинова куста, предвкушая грядущее пиршество сотоварищами за накрытыми столами с расставленными промежду сосудов нектара белоснежных ваз, полных вкусной цветочной пыльцы.

Мы из СССР