Летучий корабль

Я уже было собираюсь открыть рот, чтобы ответить, но, как только я вижу его лицо… о, Мерлин! Кажется… точно, ведь вчера вечером, когда он сбросил меня с подоконника в момент моего трогательного и окончательного прощания с незадавшейся жизнью, я же ударил его. И вот теперь уже точно могу констатировать, что попал, потому что по высокой скуле, а также вокруг заметно припухшего глаза лорда Довилля сейчас лиловеет весьма внушительный синяк. И я отчего-то думаю, что вот теперь он уже точно похож на настоящего пирата, особенно если закрыть подбитый глаз черной повязкой. Да-да, пятнадцать человек на сундук мертвеца! И бутылка рому! И я, вместо того, чтобы придать своему лицу гордое и независимое выражение оскорбленной и уже точно неоднократно поруганной невинности, начинаю сначала улыбаться, пытаюсь сдержаться, потому что улыбаться больно (а почему, я в тот момент не могу вспомнить), но у меня ничего не выходит. Я просыпаюсь в постели с господином капитаном, убийцей, грабителем и насильником, которого еще вчера считал маньяком, боюсь даже взглянуть ему в глаза, долго размышляю, как мне теперь жить дальше… и вот уже чуть ли не смеюсь во весь голос, во всяком случае, довольно внятно хихикаю, глядя на его разбитое во вчерашней драке лицо. И успеваю заметить, что глаза у него совсем не холодные. Он тоже почему-то улыбается, глядя на меня…

- Ну и синяк у тебя, ты бы видел, — с трудом унимая глупый смех, говорю я, продолжая называть его на «ты», хотя и не совсем уверен в том, что сейчас это обращение уместно.

- Ты бы на себя посмотрел, — парирует он, и тут я понимаю, что, весьма вероятно, выгляжу ничуть не лучше — вот отчего мне так больно улыбаться.

А он почему-то продолжает обнимать меня, так и не разжимая рук, а потом осторожно проводит пальцами по моей щеке и разбитым губам. И мой первый страх уходит: он не заставит меня пожалеть о том, что я сдался, поддался его желаниям, перестал лгать себе, что сам-то я ну никак не мог хотеть ничего подобного. Потому что я правильный, я был, черт побери, женат на рыжекудрой Джинни Уизли… А вот теперь мне весьма нехитрым способом объяснили, что я не совсем то, что о себе думаю.

- Да, — говорит он, продолжая улыбаться и разглядывать меня, придерживая за подбородок и чуть поворачивая мое лицо так, чтобы на него падал свет, — это как-то не очень тянет на романтическое пробуждение после бурной ночи.

- А бывают романтические пробуждения после бурной драки?

Черт, а как мне называть его? И говорить так больно. И никак не могу прекратить смеяться.

- Как видишь, бывают. Кроме драки ничего больше не помнишь? — спрашивает он, и я, наверное, впервые в жизни вижу его таким расслабленным, умиротворенным, да, и так неожиданно — совершенно открытым. Он больше не прячется от меня, по крайней мере, не сейчас. — Полежи пока, приведем тебя в человеческий вид.

- А тебя?

- И меня тоже, — он, наконец, отпускает меня и встает. Кстати, даже не заботясь о том, что из одежды на нем ничего нет. Мне бы так. Хотя, в случае со мной он может быть уверен, что без очков я практически ничего не вижу. — И помолчи лучше, у тебя все лицо в синяках. И губы…

А я прикрываю глаза и вместо того, чтоб думать о том, кто и каким образом затащил меня в постель, вспоминаю, как он вчера (или это было уже сегодня?) целовал меня, слизывая кровь, сочившуюся из ранки на нижней губе. Хищник, большая опасная кошка, ягуар… Я слышу, как он проходит в ванную, хмыкает и усмехается — видимо, смотрит на свое отражение в зеркале, выходит из комнаты, чтобы буквально через пару минут вернуться, все же накинув на себя халат, и с несколькими баночками в руках. Почему он не пользуется исцеляющими чарами? Ну да, он зельевар, наверное, ему представляется более естественным сводить синяки мазями и снадобьями. Или ему просто нравится дотрагиваться до меня, медленно втирая в мои разбитые и припухшие губы пахнущую медом мазь?

- Не облизывайся пару минут, — говорит он мне, открывая следующую баночку — резкий холодноватый запах мяты. — Гарри, я даже не помню, как я вчера тебя так отделал.

- А ты вчера был весь мокрый, ты помнишь?

Он удивленно смотрит на меня.

- Нет.

Я ощущаю, как только что нанесенная мазь мгновенно впитывается в кожу, небольшое покалывание — и вот уже щеку, скулы и подбородок перестает саднить. Странно, почему я ничего не чувствовал ночью? Похоже, мне просто было не до этого…

— Ну, все, вставай, пойдем завтракать, тебе надо поесть, — говорит он, протягивая мне руку, — это будет на редкость поздний завтрак. Судя по солнцу уже хорошо за полдень. Вставай.

Да, он даже не представляет себе, насколько это будет поздний завтрак… Потому что как только я сажусь в постели, я понимаю, что это, похоже, последнее, что мне доведется сделать в этой жизни. Меня пронзает резкая боль, немедленно разливается внизу живота огненной волной, бьет в поясницу, мгновенно ударяет в виски — даже слезы выступают на глазах — и я, не сдержав стона, валюсь обратно на подушку. Черт, я же даже и не подумал, что такое может быть…