Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

То же и в обстановке: его петербургская квартира, описанная в романе, или позднее их общая с женой квартира, или его парижская квартира на улице Миромениль – фотографии которой сохранились – были всегда просто и изысканно обставлены. Это была обстановка эстета и светского человека, в которой ничто не напоминало ни о происхождении, ни о профессии и которая могла бы прекрасно подойти какому-нибудь гюисмановскому или прустовскому персонажу. Именно таким денди, неразличимым в светской толпе, на фоне какого-то замка, появляется он на летних любительских снимках[280]. Только на нескольких фотографиях, снятых самим Бакстом, он – как Рембрандт – мучительно гримасничает перед зеркалом[281]

, а спальная его комната, спрятанная от посторонних взглядов, не содержит ничего, кроме железной кровати и кувшина для умывания[282].

В подчеркнутом эстетизме, западничестве, холености и безупречности внешнего облика Бакст является воплощением ассимилированного еврея, наследника «маскилимов» (просвещенных), ратовавших – вслед за их духовным отцом Мендельсоном – за то, чтобы евреи отбросили абсурдные предрассудки и приняли европейскую внешность. В воззваниях на этот счет многих поборников ассимиляции еврейская приверженность старым костюмам бичевалась как лицемерие, ханжество, провинциализм. Бакст сам никогда по этому поводу ничего не писал. Он являлся представителем третьего поколения ассимилированных евреев; его дед жил в Петербурге и одевался как европеец, имевший, по воспоминаниям внука, «отменный вкус в одежде». И все же внешний вид явно остался у Бакста одним из еврейских «локусов». Интересно, что никогда – помимо ранней, уничтоженной попытки в Оплакивании

, – ни в своей живописи, ни в своих костюмах для театра Бакст не изобразил европейского еврея, а всегда, как мы увидим позднее, только экзотического еврея-сефарда, наряженного в яркие, веселые восточные костюмы.

«Прелестный ум»

Помимо внешности другим таким «локусом» является в воспоминаниях о Баксте его «еврейский ум». Об исключительных интеллектуальных способностях Левушки отзывались как Бенуа, так и известная своим антисемитизмом Гиппиус. Последняя писала, что Баксту не были свойственны «длинные метафизические разглагольствования», которые были тогда в моде, но что в каждом его письме или разговоре сквозил ум, именно ум – «такая редкость и среди профессиональных умников»[283]

.

Бенуа называл ум Бакста «прелестным» и подчеркивал при этом его еврейскую специфику: «Мысли Левушки были всегда своеобразны и выражались в яркой картинной форме. Они как-то тут же возникали и точно изумляли его самого (черта типично еврейская). В них никогда не звучало что-либо доктринерское, школьное, заимствованное. Теми же особенностями отличались и его письма»[284]. Почему Бенуа определял эту манеру Бакста вырабатывать мысль в процессе разговора как именно еврейскую? Не писал ли столь любимый им Клейст об общечеловеческом «вызревании мысли в процессе разговора»?

Не вдаваясь в детали такой сложнейшей темы, как антисемитизм, о которой написаны библиотеки[285]

, отметим лишь кратко наличие и широкое, на наш взгляд, распространение в конце XIX века двух антисемитских моделей, которые мы назовем «сильной» и «слабой». По «сильной» модели евреи обличались как носители денег и власти (или «капитализма», по Марксу), как стремящееся к доминированию, мстящее миру за свое унижение меньшинство, захватившее экономику и культуру. Сложность этой модели заключалась в том, что в таком случае приходилось хотя бы отчасти соглашаться с тем, что евреи обладали неким интеллектуальным потенциалом, дававшим им право на такое доминирование. На смену этой «сильной» модели регулярно приходила «слабая». По ней евреи – именно как «кровь», раса, а не как религиозная общность (мы ведь обсуждаем эпоху почти полного господства расовых теорий, принятых как научные, эпоху Гобино, Ломброзо и того, что историк антисемитизма Лев Поляков называет «ветеринарной философией»), или по меньшей мере как «среда» (определенная религией, но в еще большей степени историей) – лишены имеющихся у других народов интеллектуальных и творческих качеств. Такую «слабую» модель развивал, например, Эдуард фон Гартман. Основными чертами еврейской расовой слабости были, по его определению, отсутствие собственного творческого потенциала, социальный и художественный паразитизм (модель кукушки), коррупция, слабый, «женственный» характер и ум. Частое близкое соседство – вплоть до их полного слияния – мизогинии и антисемитизма – проблема известная, описанная тем же Поляковым. Одной из общих черт, приписываемых как женскому, так и еврейскому уму, считалась неспособность к концептуализации, к абстрактному мышлению, не связанному с речью. Клише «женщина говорит и думает одновременно», то есть может думать только в процессе говорения, переносилось на евреев. Подобный взгляд на «женственность» евреев развивался, в частности, в книге Пол и характер (1902) Отто Вейнингера (1880–1903)[286].