Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

Наконец, культурный, националистический, «русский» или почвенный антисемитизм, включавший в себя наследие славянофильства – антизападничество, а также социалистические и утопические тенденции – был в русском просвещенном обществе, как нам кажется, укоренен глубже всего, ибо он частично совпадал с центральным, наиболее болезненным, питаемым в течение двух столетий комплексом русской культуры, поставленной начиная с эпохи Петра Великого в ситуацию «ученицы» Европы, то есть в позицию слабую, воспринимающую. Будучи сами учениками Европы, русские – художественный дар которых часто описывался как ими самими, так и внешними наблюдателями именно как «слабый», беспочвенный, как способность лишь подражать – оказывались, при сравнении себя с евреями, в положении «сильной», укорененной национальной культуры. Упрекая евреев в неспособности к созданию «своего» и в паразитировании на «чужом», русские символически выносили за скобки свое собственное отношение к Европе. Так, например, описывал Белый творчество евреев по отношению к русским, парадоксально называя при этом Генриха Гейне «слабым», а Тютчева, стольким последнему обязанного, «сильным» автохтонным поэтом[298]. Именно как «слабое» описывал, как мы видели, Бенуа дарование Бакста.

Роль и место Бакста в сложении Мира искусства во многом определились радикальной сменой культурной парадигмы, осуществленной декадентским движением как в Европе[299], так и его ответвлением в России, воплощением которого и был Мир искусства. Вместо претензии на «сильную», мужественную, мускульную, экспортирующую, эмансипационную, доминирующую культуру, по модели которой строились в XIX и в начале XX века все официальные культурные дискурсы колонизаторского типа[300]

, декадентское движение сделало ставку на «слабую[301]», «вырождающуюся» культурную роль. Последняя была во многом спровоцирована революцией в области клинической психиатрии и невропатологии, исследованиями таких ученых, как Жан-Мартен Шарко (1825–1893), видевший причины истерии в расстройствах, связанных с вырождением периферической нервной системы. Эти расстройства, по Шарко, приводили человека в специфически чувствительное к внешним воздействиям состояние, являвшееся почвой как для женской, так и, что немаловажно, для мужской истерии

[302]. Но эта же «болезнь слабых» была чревата и феноменальной творческой потенцией. В книге Чезаре Ломброзо Гениальность и помешательство

(1863), переведенной на русский язык уже в 1885 году[303], психические дефекты, обнаруженные у представителей обеих категорий, часто совпадали. Культурное принятие такой «пассивной» – и даже «дефектной» – позиции обещало свободу от настаивания на «своем», предполагало заимствование, радостно приветствовало любые незавоевательные миграции и игры на чужих территориях. Ключевым оказывалось определение себя как другого, то есть как «иностранца». Отношение между своим и чужим утрачивало оппозиционную жесткость, становилось амбивалентным. Свое собиралось из чужого, как мозаика. Чужое прорастало через свое. То, что с «сильной» позиции – как национально, так и политически претендующей на «правильность» (славянофилы, социалисты, передвижники) – объявлялось стигматами (как, например, у Макса Нордау – повышенная нервная восприимчивость), стало считаться позитивной отмеченностью, особым даром, причем, повторюсь, не только у женщин, но и у мужчин. Нет смысла сегодня настаивать на том, что на этой территории «слабости» как силы, «неправоты» как правды и «вырождения» как плодотворного процесса сошлись представители аристократии, всевозможных маргинальных «приходов» и эмансипированного еврейства. И если Баксту[304] и приходилось время от времени выслушивать нападки за его нерусский акцент, то в основном будущим мирискусникам, одни из которых были отпрысками иностранцев в России, а другие увлекались полом, не считающимся прекрасным, было с Бакстом по пути. Экстерриториальность декаданса стала их общей родиной. Недаром, например, Рерих, как представитель «правильного», сильного, националистического дискурса, травил Бенуа за космополитизм, называя его Бен-Уа[305].