Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

В главе «Сенакль» Левинсон, все так же со слов Бакста и совершенно в том же, что и Бенуа, духе писал о членах сенакля, во-первых, как о «наследниках», а во-вторых, как об «обрусевших»[314]. Современное русское искусство сложилось именно благодаря им[315]. Евреи были частью этой группы. Их отчасти сохранявшаяся расовая обособленность не только не помешала, но, напротив того, поспособствовала созданию этими людьми русского национального искусства. Александр Бенуа стал главой Мира искусства благодаря своей эклектической культуре

[316]. Как художник, продолжал Левинсон, Бенуа был, конечно, дилетантом, не обладавшим настоящей техникой; его живопись никогда не поднялась на уровень его идей. Главной задачей, которую ставил перед собой Бенуа, была задача не творческая, а эстетическая, вкусовая, причем поначалу она была негативной, разрушительной, очищающей[317]. Лишь затем стало возможным предпринять наступательное движение, которое закончилось прорывом и победой, хотя и дипломатического типа, то есть выходом русского искусства из изоляции и его символическим приобщением к европейскому[318]

. В этой радикальной смене отношения к Западу Левинсон видел подлинный смысл мирискуснической революции.

Территория искусства

Бенуа также описывал задачи, преследовавшиеся им и его друзьями, как западнические[319]: «Нас инстинктивно тянуло уйти от отсталости российской художественной жизни, избавиться от нашего провинциализма и приблизиться к культурному Западу, к чисто художественным исканиям иностранных школ, подальше от литературщины, от тенденциозности передвижников, подальше от беспомощного дилетантизма квазиноваторов, подальше от нашего упадочного академизма»

[320]. Обратим внимание на это упоминание о стремлении к «чисто художественному» – которое якобы специфически-имманентно присуще Европе и которому противостояло в России нечто «не чисто» художественное, а именно загрязнение изображения литературой и политикой. Дягилев в официальном письме, объявлявшем художникам об организации им первой коллективной выставки, письме, которое можно считать началом Мира искусства, приглашал их «объединиться и как сплоченное целое занять место в жизни европейского искусства»[321]. А в личном письме к Бенуа, написанном четырьмя днями позднее, Дягилев объяснял вдогонку: «Я хочу выхолить русскую живопись, вычистить и, главное, поднести ее Западу, возвеличить ее на Западе»[322]

. Эта идея искусства, очищенного не столько даже от литературы и политики вообще, сколько от типично русских проблем, от русской литературы и от русской политики, разделялась всеми участниками группы, за исключением, пожалуй, только наиболее националистически настроенного Философова. Именно влиянием на Дягилева Философова объяснял Бенуа эпизод с первым номером журнала Мир искусства, столь обильно проиллюстрированным картинами «слишком русского» Васнецова. По мнению Философова, увлеченного идеями христианского возрождения, Васнецов создавал новое православное искусство. Такая позиция встретила решительный отпор со стороны всех «иностранцев» группы, и в первую очередь самого Бенуа.

Но что же тогда оставалось в том мире искусства «русского» и что в качестве такого «русского» предлагалось «Европе» как вступительный взнос за вхождение в нее? Этот вопрос во многом предстояло еще решить, и в этом решении роль Бакста стала в дальнейшем центральной. Мы к этому еще вернемся. Заметим лишь, что если Бенуа и пошедшие за ним художники предложили Европе то, чем сами они являлись – детьми европеизированной России, петербургского периода русской истории, то есть продуктом европейского трансфера, чем Европу удивить было весьма непросто, то Бакст преподнес Европе нечто иное, то, что сам он понял и прочувствовал, выстроил как «свое», бывшее одновременно и русским, и европейским, и еврейским. Это сложное «свое» Бакста вытекало из глубинного источника, в котором человечество не разделилось еще на современные народы. И именно это схождение в этнокультурный колодец, в котором Запад встретился с Востоком как со своим собственным началом, и было признано Европой как подлинное новаторство.