Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

В портретной живописи Бакста этого периода (в частности, в портретах членов сенакля и Мира искусства) мы находим отражение той же розановской мысли. Большинство этих портретов являют резкий контраст между тщательно проработанной, «живой», объемной головой – и телом, словно отсутствующим, плоско-линейным, набросанным несколькими штрихами, намеченным зыбким пятном, погруженным в туман. Другие портретисты Мира искусства – Серов, Сомов – также прибегали к этому приему, но ни один не делал это с такой последовательностью, как Бакст. Модели его портретов – «цивилизованные» люди, петербуржцы – были, в отличие от восточных танцовщиц, людьми без тела или людьми «лунного света», с телом двусмысленным, подобным тому, что демонстрировала в портрете Бакста декадентская икона Зинаида Гиппиус, воплощая собой древний фантазм андрогина[384]. Книга Розанова

Люди лунного света появилась несколько позже, в 1911 году. Но уже в начале 1900-х в своих статьях в Мире искусства

Розанов развивал видение бесполого человечества, однополой любви и девственности, в частности полемизируя с Мережковским и с его трактовкой Ипполита Еврипида: «Конечно ‹…› уже в древнем человеке, задолго до Р.Х., почувствовалось это двойное влечение, одно – к соединению полов, легкое, нетрудное, доступное всякому, всяким и испытываемое, которое в психологическом предварении своем называется „любовью“, а в реальном осуществлении дает брак, семью и рождает детей, а другое влечение – гораздо редчайшее, переживаемое почти каждым на короткое время в пору пред-любовную, но затем в этих „всех“ бесследно исчезающее, хотя исключительные, редкие люди бывают и остаются им проникнуты на всем протяжении своего бесплодного, нерождающего существования. Это влечение к полной и нетронутой целокупности себя, отталкивания от всякого общения с другим полом, вечная девственность. Девственность как natura divina (в смысле страшная, нечеловеческая, необъяснимая), а не как закон, идеал или заповедь, что явилось всё гораздо позже. Нам кажется, что Д.С. Мережковский преувеличивает, приписывая Ипполиту такую virginitas naturalis; из трагедии Эврипида видно, что скорее Ипполит проходит только девственность возраста, несколько запоздавшую, задлившуюся в нем. ‹…› Отталкивание от сближения полов несравненно реже, но есть и было с древних времен. Борьба между Артемидой и Афродитой налицо не только в истории Федры и Ипполита, но и в истории всемирной»

[385]. Бакст не мог не прочесть этих строк, ибо в статье Розанова, процитированной нами, речь шла о постановке Ипполита

, в которой он принимал непосредственное участие. А значит, не мог не прочесть он и высказанного в этой статье Розановым другого важнейшего положения, напрямую касавшегося его самого, ибо встраивавшего еврейство как в мировую историю, так и в контекст ницшеанской эмансипации личности.

Рассуждая о греческих языческих мистериях, Розанов снова использовал аргумент священного против религиозного как юного, живого и телесного против «отсыревшего», закосневшего, умственно-головного. Священное не касалось области мысли, а затрагивало бытие во всей его нерасчлененной полноте. Чувство священного было присуще древним грекам и евреям – как древним, так и современным. Получалось, что греческие язычники и евреи были ближе друг другу по принципу бытийного, «домашнего» отношения с Богом, чем евреи и христиане, ибо последние подменили священное содержание религиозной формой: «Невозможно не заметить, что и до сих пор у евреев в синагоге не происходит никакого сложного и красивого служения, что его не было и в иерусалимском храме, а красивые и религиозные процессии, обряды, происходили на дому – и храм был лишь точкой редких соединений всех домов как бы в одно течение реки (праздник Очищения – в храме, праздник Пасхи – на дому, и на дому еженедельные, красивые субботние обряды). Израиль здесь, как и во множестве точек, сближается с язычеством, а не с нами. И как Израиль был „бе к Богу“, так язычество было не вовсе без Бога, не вовсе вне Бога. Это открытие, касающееся язычества, я считаю одним из важнейших метафизических приобретений нашего времени, все последствия которого невозможно исчислить и предвидеть пока»[386].