Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

Необычность оформления «Ипполита» и «Эдипа» обратила внимание молодой, никому тогда не известной актрисы Иды Рубинштейн (1883–1960)[493]. Для своего дебюта она выбрала «Антигону» Софокла, которую намеревалась сыграть в постановке Озаровского на сцене Нового театра Лидии Яворской. Позднее она вспоминала: «Дебютировала я в Петербурге, в роли Антигоны ‹…› И какая блестящая мысль пришла мне обратиться тогда за костюмом к Леону Баксту! Со своею суровой и несравненной оригинальностью великий художник отбросил те условности и традиции, которые отягощали и обезображивали классические фигуры. Он вызвал из глубины времен грубоватое творчество и обнаженность веков, когда кричал Эдип и плакала Антигона»

[494].

Путешествие в Грецию

В течение всего XIX века античная модель как догмат совершенства постепенно разъедалась кислотой исторической критики, успехами археологии и филологии. Представление о «Греции» менялось под влиянием новых знаний об архаике, а затем и о минойской цивилизации. Культурный прототип декадентского движения, гюисмановский дез Эссент, герой Наоборот, любил «другую» античность, не ту, которой учили в школе, то есть не заношенную, не опустившуюся на дно банальной, буржуазной культуры. Дез Эссент любил не Вергилия, а, «наоборот» (в этом, собственно, и заключался смысл названия романа), Петрония и других писателей периода упадка Римской империи. Так же точно Энгр и назарейцы, Уолтер Патер, Джон Рескин, а вслед за ними прерафаэлиты и английские декаденты любили не центрально-заношенный Ренессанс, не Рафаэля, а, «наоборот», то, что было до него, то есть итальянское искусство XV века, кватроченто. При этом противопоставление центральному могло осуществляться со стороны того, что прежде считалось как поздним, упадочным, так и ранним, незрелым. И то и другое работало «наоборот», закручивало «этот» мир в обратную сторону, перенося этические и эстетические акценты с освоенного и надоевшего на неизведанную, запретную периферию, в зону эстетической и моральной экстравагантности. Часто такой культурный перенос следовал за научным, вызванным открытиями в области археологии, филологии и истории. Для радикального эстетического переосмысления греческого искусства предпосылкой во многом послужило изменение в отношении к «белой» Греции и осознание того факта, что греческое искусство, включая архитектуру и скульптуру и начиная с древнейшего времени, было в высшей степени многокрасочным

[495]. Спровоцировав подлинный скандал в 1830–1850-х годах, этот сдвиг явился аргументом в пользу творческой инновации, основанной на эллинизме. Другим важнейшим новшеством оказалось внимание художников к изображениям на ранних греческих вазах. Последнее обстоятельство позабыто, и нам сегодня удивительно читать, например, в биографии Бердслея, написанной одним из близких его друзей, что стиль его графики и, в частности, его иллюстраций к Саломее

во многом сложился под влиянием греческих ваз[496].

Влияние доклассической греческой археологии, раскопок Генриха Шлимана, совпавших с вдохновленным Ницше поиском дионисийской культуры, спровоцировало многочисленные путешествия в Грецию, ставшие возможными благодаря все более благоприятной политической ситуации на Балканах, развитию транспорта и туризма. Владимир Соловьев, Мережковский и Гиппиус, Вячеслав Иванов и Сергей Дягилев побывали в Греции.