Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

В противоположность строителям Парфенона современные художники, зажатые в тисках эготизма, отрезанные от природы фальшивым знанием, наукой, техникой и их производным – комфортом, лишающим тело всякого смысла, всякой формы; эти смешные моллюски, запеленатые в абсурд современного костюма, были лишены какой бы то ни было потенции, независимой жизни, творческой энергии. Так, под воздействием Ницше, Мережковский возвращался к старой теме человеческого тела – актуальной как для итальянского Ренессанса, так и для неоклассического движения в Европе[503], – перенося ее в самый центр культурного строительства.

В непосредственном окружении Бакста «Акрополь» Мережковского был далеко не единственным примером «путешествия», основанного на ницшеанском экфрасисе. Достаточно вспомнить, хотя и не непосредственно греческие, заметки «На берегу Адриатического моря» Гиппиус и «Пестум» Розанова, опубликованные в Мире искусства, причем «Пестум», как и многие тексты Розанова, с виньеткой Бакста

[504]. Позднее Розанов включил эту заметку в сборник Итальянские впечатления, также оформленный Бакстом[505]

. В описании пестумских храмов Розанов исходил из того же, что и Мережковский, ви́дения «живой» архаики: «Теперь эти храмы приобщились природе, стали частью ее, но только частью рукотворенной. Вот лист, а вот – греческий храм, и оба – одно, живы и не живы, одушевлены и не одушевлены. В первый раз я рассматривал дорические колонны, такие некрасивые на рисунке, и понял, до чего в действительности они выше всяких финтифлюшек, которыми украсились капители ионической и коринфской колонны. В дорическом стиле вся сила в соразмерности частей. Глаз не разбегается и не сосредоточивается ни на какой точке. Ничего не рассматриваешь, но смотришь – на все и созерцаешь организм здания, а не его органы. Как этот организм прост, ясен, спокоен!»[506]

Как и Мережковский, за архитектурой Розанов угадывал «тех» людей – безгрешных язычников: «Да, это были прекрасные невинные люди, которые не знали или почти не знали ощущения греха. По всему вероятию, они смотрели на грех, как на ошибку, которой не нужно еще делать, а не как на ответственность, томительную, щемящую, роковую. К концу греческой истории, например, уже у Эврипида появляется эта идея греха в христианском смысле, а к концу язычества она обняла весь мир. В самом деле шел „Судия миру“, и мир затомился, заплакал в предчувствии суда. „Ныне суд князю мира сего“. Мы говорим, в обычных исторических учебниках, что древние греки и римляне „поклонялись бесам“, это поклонение застонало, заплакало перед восходящим сиянием Креста. Но в Пестуме – оно еще не плачет, как не заплакало еще в играх Навзикаи и ужинах Алкиноя, у этих наивных пастухов, которые именовали себя „царями“, „Βασιλεΰζ“. В самом деле, „царская дочь“ (Навзикая) идет стирать белье. Это как сказка. И жизнь этих людей была невинна, как только возможно в сказке»[507]. Невозможно, читая эти строки, не вспомнить картину Серова «Одиссей и Навзикая»… Что же касается Бакста, то на обложке книги Розанова

Итальянские впечатления он поместил виньетку, которой еще в 1902 году иллюстрировал его очерк «Флоренция»: изображение Золотого века в образе двух фавнов; один из них играет на свирели, а другой украшает гирляндой священные треножники, у подножия которых лежат атрибуты искусств.

В мае 1907 года Бакст и сам наконец отправился в Грецию, увлекая за собой Серова, для которого это путешествие также стало переломным[508]. Незадолго до своей смерти Бакст посвятил этой поездке книгу с удивительным названием Серов и я в Греции

 – один из прекраснейших текстов русской «греческой» антологии[509]. В действительности путешествие происходило так: в Одессе друзья сели на пароход, плывущий в Константинополь. Оттуда они отправились в Афины. С дороги Бакст писал многочисленные письма, в частности «собрату по эллинизму», ученику Теодора Моммзена (1817–1903), Вячеславу Иванову (1866–1949), долго жившему в Греции. Последний стал с момента возвращения его в Петербург в 1905 году одним из ближайших друзей Бакста, с «башни» которого тот буквально не слезал, участвуя в ивановском клубе Друзья Гафиза под прозвищем Аппелес[510]. «Еду, – писал Бакст Иванову. – Мыслей определенных никаких, сумбур, испуг перед „настоящей“ Грецией, растерянность! Что-то скажет Греция?»[511]