Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

Две важнейшие статьи были написаны по поводу «Terror Antiquus», одна – Волошиным, другая – Ивановым. Оба поэта-критика провозгласили Бакста возродителем архаики. Статья Волошина была посвящена не одному Баксту, а также Рериху и Богаевскому[564], но открывалась она цитатой из Каббалы: «Камень становится растением, растение зверем, зверь человеком, человек – демоном, демон – Богом… Камень, дерево, человек. Вот символы Рериха, Богаевского и Бакста, трех художников, которые при всем внешнем несходстве тесно связаны в русском искусстве своим устремлением через историческое к архаическому. ‹…› Все трое связаны одной мечтой об архаическом. Мечта об архаическом – последняя и самая заветная мечта нашего времени, которое с такой пытливостью вглядывалось во все историческия эпохи, ища в них редкого, пряного и с собою тайно схожего»[565]. В своем эссе Волошин отмечал именно такие поиски «тайного» родства с исторически отдаленными эпохами. Разумеется, поворот к архаике был вдохновлен объективными успехами археологии, раскопками Трои, а в самом начале XX века – раскопками на Крите сэра Артура Эванса, но по сути история была лишь «субъективным» зеркалом, в котором поэты и художники пытались «увидать фрагмент своего собственнаго лица»

[566]. Ибо археология притягивала их не столько научными достижениями, сколько тем, что она создавала, по изумительному выражению Волошина, «новые разбеги для мечты»[567]. «Вся земля, – писал он, – стала как кладбище, на котором мертвые уже шевелятся в могилах, готовые воскреснуть»[568]

. Если Шлиман позволил воскресить героев Гомера, то руины Кносского дворца, отрытые Эвансом, подарили «осязаемость» мифу об Атлантиде. Критская культура была, по убеждению того времени, едва ли не той самой Атлантидой, о которой повествовал Платон в Тимее. Так, от критских раскопок Бакст самым естественным образом обратился к Атлантиде. Именно о гибели Атлантиды и шла речь в его «Античном ужасе».

На что опирался Волошин, приводя в качестве источника вдохновения Бакста платоновского Тимея и миф об Атлантиде? Волошин, конечно, беседовал с Бакстом о его поездке в Грецию, на Крит, о посещении Кносского дворца и восхищении открытиями Эванса. И хотя картина имела гораздо больше визуального сходства с грозовым пейзажем Дельф, который Бакст так блестяще описывал в книге

Серов и я в Греции, Волошину показалось важнее привязать картину к последним археологическим новостям[569].

После открытий, совершенных Шлиманом и касавшихся эгейской культуры бронзового века, названной им микенской, – культуры, которую он считал современной созданию гомеровского эпоса[570]

, подлинный взрыв был связан с именем сэра Артура Эванса (1851–1941), раскопавшего в 1900–1905 годах Кносский дворец на Крите[571]. Как Шлиман немедленно «распознал» в Микенах гомеровскую культуру, так Эванс по первым же результатам раскопок на Кноссосе решил, что он открыл легендарный дворец Миноса с его лабиринтом и культом Минотавра. Пользуясь личным состоянием, Эванс смог не только раскопать, но и по своему вкусу отреставрировать Кносский дворец «Миноса», давший название всей минойской культуре. Часто при этом он жертвовал скучной научной строгостью в пользу воплощения своей мечты об открытом им Золотом веке европейской культуры. Утопическое видение этой «мирной» культуры выразилось, в частности, в том, что Эванс проигнорировал крепостные сооружения на Крите и полностью посвятил себя (в сотрудничестве с группой архитекторов и художников, в частности отцом и сыном Гильеронами[572]) реконструкции дворца – его удивительной архитектуры, его расширяющихся к небу колонн, похожих на пальмы, и поразительных по цвету и динамике фресок.