Лягушачий король

Мне всегда мерещилась в ней некоторая отстраненность – от нас, от жизни, от того же предметного мира… Я не знала, приписывать ли эту черту возрасту или характеру.

Но слезы на ее глазах служили опровержением.

– Это рисовал твой муж?

Человек-кастрюля и этот стремительный нервный рисунок казались мне принадлежащими непересекающимся мирам.

Люся грустно улыбнулась, качнула головой.

Она забрала у меня набросок. Но перед тем, как отдать его, я взглянула на оборотную сторону, и размашистая подпись художника бросилась мне в глаза: «Дм. Ахметов».

До вечера мне не давал покоя разговор с Люсей. Раз за разом я мысленно возвращалась к нему, пытаясь понять, что за чужеродная ниточка мелькнула в плетении. Наши обсуждения всегда так невинны… Последняя беседа не была исключением.

Кроме разве что рисунка, спланировавшего к моим ногам. Я случайно узнала чужую тайну. Не знаю, осведомлен ли об этом кто-нибудь из Харламовых… Сомневаюсь.

Я отыскала в сети Дмитрия Ахметова, художника из Екатеринбурга. Он работал в те годы, когда город еще был Свердловском. Умер в сорок лет.

Он занимался графикой, иллюстрировал детские книги. Закопавшись, точно крот, в поисковик, на четвертой или пятой странице я наткнулась на сайт, где его работы были выложены в хорошем разрешении.

Везде та же манера: уверенная, будто летящая линия, но при этом нервический почерк, если так можно выразиться о графике. Мне понравилось, как Ахметов работал с пустым пространством, наполняя его смыслом.

Я обдумывала, с кем можно сравнить его стиль. И вдруг загрузилось новое изображение. Опешив, я рассматривала фигуру обнаженной женщины у окна, подписанную: «Эскиз № 2».

Моделью для эскиза служила Люся.

Это была ее спина, ее характерный полуоборот головы с легким наклоном. Кудряшки, спадающие на плечи, – из тех времен, когда она делала химическую завивку. Люсин профиль с носиком-кнопочкой. Обнаженная маленькая Люся с эскиза тянулась вверх, чтобы достать до форточки, мышцы спины и икр были великолепно прорисованы. Вокруг ее фигуры пространство смазывалось, таяло.

«Человек, который долгие годы был мне безгранично дорог».

Я представила, как Люся хранила свое тайное воспоминание о возлюбленном, скрывая его от Харламовых. Особенно от Ульяны! Ведь члены ее семьи – люди исключительно высокоморальные!

Да, у Люси был роман.

Как же ей, наверное, хотелось поговорить о своем художнике! Она доверилась мне, показала в щелочку краешек своей жизни… И больше никому.

В этой семье все, что вы скажете, может быть использовано против вас. Неплохо бы каждому, пересекающему порог дома Харламовых, расписываться в знак того, что он понимает, о чем речь.

Все, что вы скажете.

Может быть использовано.

Против вас.

Люся знает об этом. Она, охотно делящаяся подробностями своей жизни, ни словом, ни намеком не упомянула любовника. Ни Кристину, ни Варвару, не говоря об их родителях, никогда не интересовало, кто автор рисунка. Умри Люся, они безжалостно выкинут все ее «старческое барахло».

Я представила Харламовых, всех четверых, сжигающих вместе с сухими ветками и травой рисунок Ахметова, деревянную доску и старые снимки никому не нужных людей.

Что-то было в этом образе – четверо возле пламени, в котором обугливаются вехи закончившейся жизни.

В моем воображении Харламовы жгли костер отчего-то перед «Цехом», на том самом месте, где должна была располагаться парковка.

Подсознание через образы такого рода часто пытается подсказать нам правильный ответ. Но я не задавала вопроса…

Внезапно я поняла, что именно вижу.

«Крепкая семья – это хорошо построенный дом», – повторяет мой свекор. За этими словами нет ни идеи, ни мысли, ни образа.

Но кое в чем он все же прав. Было здание, в нем находился завод, а через два года, если повезет, откроется торговый центр, однако мы не можем согласовать его, как будто что-то изменилось за двадцать пять лет – в то время как не изменилось ничего.

Я судорожно пыталась нащупать мысль, выдернуть ниточку, переплетенную со знакомыми образами. Варвара и Кристина – такие же, как и их родители: не зря они представились мне у костра вчетвером, без Ильи. В каждой из сестер по-своему проявляется мать с ее склонностью властвовать и подчинять.

Это то же самое здание.

На том же расстоянии от красной линии.

Варвара и Кристина поддакивают каждому заявлению родителей о важности семьи не потому, что не хотят вступать в спор. Они и в самом деле так считают. «Мы – семья, наше взаимодействие бесценно, ты этого лишена, ты не поймешь, отойди в сторону, мы семья…» Я слышала их голоса. Видела фанатичную убежденность на их лицах.

Сестры знали о папиной измене. Они могли принять для сохранения семьи… назовем это мерами. Да. Принять меры.

Звучит гораздо симпатичнее, чем фраза «Убить любовницу отца». Они использовали какую-нибудь похожую метафору.

«Восстановить справедливость».

«Защитить мамочку».

«Уберечь нашу семью».

Ведь когда ты подкладываешь ядовитую траву в морозильную камеру соседки, чтобы уберечь свою семью, это как бы даже и не убийство! Это… самозащита!

Да.

Она самая.