Лягушачий король

Рано или поздно каждый из Харламовых устает от битвы, в которой он и раненый, и солдат, и противник, и боеприпасы, и бежит в тишину Люсиной светлицы.

И разве я поступаю не так же?

Только Люсе я как-то призналась, что после гибели мамы отец много лет отказывался носить новые вещи. Он надевал лишь те, что были куплены при ней. Его пиджаки истлевали, воротнички сорочек покрывались дырочками: время, прожорливая гусеница, выгрызало из них кусок за куском. Но папе было все равно. Он штопал свою одежду, не доверяя химчисткам и ремонтам.

– Каждый сам ищет для себя лечебную травку, – сказала на это Люся. – Боюсь, им мы этого не объясним.

«Им» сопровождалось неопределенным кивком куда-то вбок, где шумели Харламовы.

Я помню взгляды, которые они бросали на моего папу. «А-а, теперь-то нам все с ней ясно», – молчаливо говорили они и значительно переглядывались.

– И все-таки кое-что ценное у них не отнять, – добавила Люся.

– Только не говори, что семейственность.

– Отчего бы не сказать? – она грустно улыбнулась. – Я завидую им, Таня, и не стесняюсь признаться. Своей собственной семьи я лишилась, но, как видишь, меня прибило к Витиной. Без этого я была бы глубоко несчастна.

Я могла бы возразить на это, что у Люси никогда не было своего дела. Не было, как бы высокопарно это ни звучало, труда – на собственное ли благо или общественное, не важно. Как Люся верит в семью, я верю в Профессию. И мысленно произношу ее всегда именно так, с прописной буквы.

Будь у Люси настоящее дело, она не осталась бы неприкаянной к своим шестидесяти годам.

Но Люся только посмеивается над моей верой в миссию, призвание и прочие нелепости.

– Таня, лет через пять я могу быть прикована к инвалидной коляске, – говорит она. – Представь, что тридцать лет своей жизни я отдала бы государственной школе, обучая девочек шить фартуки и резать свеклу для борща. Что же, школа обо мне позаботилась бы, ты считаешь? Или все-таки люди, с которыми я связала жизнь?

Частая слушательница наших дискуссий, Варвара задумчиво кивает, не переставая разминать узкую Люсину стопу.

– В нашей стране, мои девочки, свое дело не спасет и не прокормит. Считайте меня идеалисткой, но верность семье – вот высшая ценность. Я была свидетельницей многих историй, когда человек оказывался выброшенным с работы, лишившимся всех привилегий. Предвидя твои возражения, Таня, предъявлю в качестве последнего довода свой возраст! Я успела повидать вдвое больше тебя.

Старушка тихонько посмеивается. Ну как с ней спорить!

Но я все-таки говорю, что и близкие – не страховка в жизненных невзгодах. Что Люся возлагает неоправданно большие надежды на родственников, и в противовес ее историям можно привести дюжину других, где герой оказывался без помощи тех, на которых рассчитывал.

– В больнице почти всегда женщины ухаживают за мужьями, а чтобы наоборот – такое редко! – соглашается Варвара.

– Полагаю, виной тому не пресловутая слабость мужского характера, а общественное мнение, – вслух раздумывает Люся. – Ведь ты, Варя, первая станешь косо смотреть на мужчину, который переодевает свою жену и меняет ей памперсы…

– Ничего подобного!

– Хорошо, ты не станешь, а другие станут. Я слышала, в Америке больше медбратьев-мужчин, чем в России. И это правильно. А у нас в общественном сознании утверждено, что уход за больными – женская работа, хотя женщине во много раз тяжелее и ворочать пациента, и помогать ему подняться.

– В интенсивной терапии на мужиков-медбратьев молились бы, – вздыхает Варвара. – Но денег-то там не заработать! Какой мужик пойдет туда, где зашиваешься, как раб, а получаешь две копейки? И санитаров из-за этого наперечет…

– Варя, ты – прекрасная иллюстрация моего тезиса. Ты можешь позволить себе заниматься любимым делом, потому что тебя поддерживает семья. В итоге ты всем приносишь пользу. Если бы не близкие, где бы ты была? Сидела в бухгалтерии какой-нибудь никому не нужной фирмы, переводила бы свои молодые годы на подсчет чужих денег.

Я укоризненно качаю головой, но улыбаюсь в ответ. Бедная Люся, певец веры в людей. Что еще ей остается петь?

Когда я открыла дверь, собираясь выйти из Люсиной светлицы, сквозняк сорвал карандашный набросок и опустил прямо передо мной.

– Не держится скотчем, – посетовала она. – Ну что ты будешь делать!

– Люся, хочешь, оформим его в рамку? – Мне казалось, это хорошая идея. – Илья просверлит дыру в стене, будет висеть за стеклом. Опять же, защита от пыли…

Она улыбнулась, будто извиняясь.

– Надо бы, Танюша, твоя правда. Но, видишь ли, в чем загвоздка… Как представлю, что на какое-то время останусь без него, – и сразу сердце холодеет. Бывает, старики привязываются ко всем вещам подряд. Встречала таких? Их не уговоришь избавиться от распоследней драной простыни, которая не годится даже на тряпки. А у таких, как я, привязанностей мало, но они глубокие. Этот рисунок – подарок человека, который долгие годы был мне безгранично дорог…

Люся замолчала. Я с изумлением увидела на ее глазах слезы.