Либеллофобия

Удар, и я повалилась на конвейер. Шею царапнуло, лезвие бесцеремонно отдирало скотч, по ощущениям вместе с кожей. Волосам на висках тоже досталось. Воздух… Ресницы остались на липкой ленте, а надо мной склонился леденец с кривым ножом-керамбитом:

– Где рычаг?

– Маленькая беленькая кнопочка! – пискнула я, и Бритц вскочил, чтобы оставить вместо себя запах карамели и шоколада.

– пффф! –

он исчез в облаке сахарной пудры.

– пффф! —

а там, кажется, была ореховая стружка.

В коконе из скотча я скользила дальше и дальше по ленте. В провал погрузочного склада. На самом краю зажмурилась… но конвейер взвизгнул и остановился. В тишине уснувшей фабрики послышались шаги, скользнул фонарик сателлюкса, а за ним – ангел, осыпанный сахарной пудрой, весь в пёрышках тёртого ореха. Даже на ресницах сиял рафинад. Крылья тащились по полу тяжёлым шлейфом из карминели и какао.

– Молодец, – бросил ангел и ушёл.

Глава 25. Маршал сказал, в пыточную

Он оставил меня умирать одну. Спустя миллион лет удалось высвободить руку, и я судорожно искала, к чему бы её приспособить. Откуда ни возьмись, на конвейер взлетело изумрудного цвета чудище с длинным, как шест, телом, треугольной головой и глазами навыкате. Насекомое сложило ноги-плети на груди и провернуло голову вокруг оси. Прикидывало, как лучше выпустить добыче кишки, чтобы набить грузное зелёное брюхо. Чудище моментально уселось поперёк меня и маленькими острыми жвалами кромсало скотч.

– А-ааа-а-ааа-а!

– Нет, вы только посмотрите: её спасают, а она царапается!

Насекомое исчезло. Рядом сидела сердитая девушка. В свете сателлюкса её волосы горели миллиардом спиралей, как в лампе накаливания. Я видела её в филармонии. Это она лупила грушу. Это она тогда дала мне полотенце и воды.

– Простите, я думала, меня едят!

– Ночью-то? Ночью вредно есть.

– Тогда пожалуйста, не могли бы вы продолжить… меня освобождать? Спасибо.

Я смиренно вытянулась внутри кокона, являя кротость овечки перед стрижкой. Рыжая выпалила «ха!» и обернулась пучеглазым чудищем. Богомолом. О богомолах я знала только один факт, тот же, что и все, и инстинктивно вжала голову в плечи. Насекомое живо расправилось со скотчем.

– Я Пенелопа. Ты что ли работала на этой фабрике раньше? – спросила она, сдирая с меня остатки липучки по пути наружу.

– Нет.

– Кайнорт меня прислал, сказал, ты одна запустила конвейер.

– Я просто умная.

– Кайнорт сказал, ты отбитая.

На улице мы едва не запнулись за чью-то рыжую голову. Голова жмурилась и приподнимала крылья носа над слоем стынущей карамели.

– Тут кто-то живой!

Пенелопа бросилась на корточки. Она снова воскликнула «ха!». Парень в карамели испуганно вращал глазами. Он был в тисках от пяток до кончика носа, и только маленькие дырочки позволяли бедняге дышать. Пенелопа пальцем примяла карамель, чтобы парню не нужно было морщиться, приподнимая крылья носа, и встала.

– Ну, да, Кай упоминал и об этом тоже. Жаль, не думаю, что он жив.

– Но он – жив, – удивилась я, таращась на голову.

– У него определённо нет сердца, а без сердца, как ты знаешь, детка, не живут. Мы сделали всё, что могли, – очевидно, она имела в виду те вмятины для носа в карамели. – Пойдём.

Мы спустились в лагерь, и Пенелопа свернула на незнакомую улицу. Там стояли гломериды. Их шасси состояло из сотен мелких блестящих лапок, как у многоножек, большая часть которых была покрыта карминелью.

– А мы куда?

– Кайнорт сказал, в пыточную.

– За что?

Пенелопа насвистывала и не отвечала. Я упрямо застыла и повторила грубее:

– Зачем в пыточную?

Рыжая удивлённо развела руками, ничуть, кажется, не задетая моим тоном:

– Кайнорт сказал.

– Я слышала, – господи, за десять минут я слышала эту фразу уже пять раз. – Зачем? То есть, если ему что-то нужно, почему нельзя просто спросить? Или это он за разлитую карамель? Так ведь иначе бугль бы…

Пенелопа засмеялась:

– А, ну да! Ты же новенькая!

– И?..

– Пойдем-пойдём, не трусь, – она потащила меня за краешек засахаренной курточки. – Мне тебя в подмастерья отдали. Ёрль Ёж занимается распределением служб по зданиям оккупированных городов. И у него своеобразное чувство юмора… весьма своеобразное, скажу я тебе. Кухни он располагает в банях, столовые в музеях, а больницы в театрах. Когда рой-маршал взял Кумачовую Вечь, Ёрль выделил инженерам тюремные казематы.

– Вот почему Бритц обитает в трактире. А где поселили Альду Хокс?

– В кабинетах мэрии.

– Но это же не смешно.

– У ть-маршала Хокс нет чувства юмора.

В тюремном подвале чудеса электроники уживались с древними приспособлениями экзекутора. Мониторы крепились на пыточном кресте вместо штатива. Железные грабли для раздирания плоти увешали мотки проводов и неисправные коммы. Тиски приспособили под фиксатор для плат и микросхем. На дыбе растянулась огромная карта Урьюи. Я чихала сахарной пудрой и кашляла какао. Спина чесалась,  голова зудела, ноги саднило. Пенелопа, заметив мои кривляния, вручила какие-то склянки и щётки:

– Иди в душ. Вон туда, где стойка для пытки водой.

– Логично. Спасибо.