Личные истины

Нетрудно верить в смысл всего большого, заметных поступков, хотя бы даже и величественных злодейств. Гораздо труднее находить смысл в мелких делах повседневной жизни, в том, чтобы прожить день до завтра. Жизнь не представляет собой череды подвигов; значительную часть времени занимают именно незначительные поступки.

***

Нетерпимость к несправедливости может свидетельствовать о неспособности быть справедливым (такова справедливость революционеров и разбойников). Вообще нетерпимость, даже проповедующая любовь к ближнему, говорит скорее о способности ненавидеть.

***

Сладострастие подразумевает отсутствие мужества. Распутник менее мужествен, чем аскет. И обратно, мужество не сладострастно. Ему свойственна определенная сосредоточенность: в любом сосредоточенном занятии есть нечто мужественное. С другой стороны, мужество может показаться ограниченным; его в самом деле можно определить как избирательную восприимчивость. Трус отдается разнообразным ощущениям и теряется в них, а для мужества существует только то, на чем оно сосредоточено. Неправильно думать, кстати, будто мужество не боится: боится, просто страх его не опьяняет. То же относится и к сладострастию, имеющему общую со страхом природу.

***

Быть одаренным страшно. Дар всегда ходит над пропастью, всегда в опасности. Он слишком высоко стоит, чтобы не бояться падения. Вдохновение – его внутреннее солнце, и когда оно заходит, дар теряется в потемках. Если творчество есть любовь, то в отсутствие вдохновения это любовь несчастная.

***

Любовь и получение удовольствия, смешанные до неразделимости веком, на деле не связаны и даже противоположны. Где поиск удовольствия, оттуда уходит любовь, и где любовь, там не до поиска удовольствий. Во всяком случае, утоления потребности, хотя бы и потребности в наслаждении, требует себялюбие, но никак не любовь к другому существу. Век сей в ловушке, из которой не освободится до тех пор, пока не разделит себялюбивое наслаждение и себя отдающую любовь.

***

Тяга к наслаждению тем больше, чем больше страх смерти. Самые развратные эпохи, самые богатые чувственными удовольствиями, – самые несчастные, потому что сила их влечения к наслаждению говорит о силе, с какой их пугает смерть. В вероисповедании «будем есть и пить, ибо завтра умрем» первая часть неотделима от второй: «будем веселиться» именно потому, что «умрем», т. е. боимся.

***

Творчество есть прежде всего строительство себя, и успехи в нем – личные нравственные успехи. «Если кто приобретет весь мир…» применимо и здесь. Потерять себя на пути творчества страшнее личной смерти. Единственная цель творчества есть красота во всех ее видах, и творчество прогнившей души обречено быть пожизненной ложью, а ложь, повторюсь, страшнее личной смерти.

***

Надежда и отчаяние сестры. Точнее будет сказать, что отчаяние есть выпитая до дна надежда, и где не было надежды, там никогда не побывает отчаяние.

***

Вера – всегда детская вера, но ведь и добро никогда не бывает совершеннолетним. Зрелости достигают скорее злоба или зависть, словом, те качества, которых обычно нет у ребенка, а вера и любовь присущи человеку от детства и детскими остаются.

***

Верить и надеяться, вообще говоря, дерзко; цинизм «благопристойно» осуждает такую дерзость, но что такое человек без дерзновения? Без дерзости не началось бы никакое дело, вера в Бога и подавно дерзостна.

***

Творчество священно, потому что плоды его если не вечны, то более долговечны, чем их создатель; писатель обращается к миру, каким тот будет после его смерти; это разговор с несуществующим будущим, т. е. вечностью впереди, насколько она возможна для человека и его дела. В сущности, всякое с болью написанное (т. е. долговечное) слово есть голос из гроба, поскольку оно переживает писателя.

***

Подлинное самосознание редко; проявляется оно в виде мгновенного ужаса, ощущения бездны, и никогда не бывает долговечно. Вдохновение и творчество суть проявления такой вспышки самосознания, в конечном счете ужаса, но уже примиренные и гармонические. Собственно говоря, пробудившееся самосознание имеет исходом либо безумие, либо вдохновенное творчество; последнее дает выход ужасу и облегчает душу. Теории творчества, объясняющие его через борьбу классов или половую стихию, говорят только о том, насколько слабо было самосознание их создателей.

Ожесточенная деятельность имеет свойство притуплять самосознание, но тем более резким бывает пробуждение посреди действия, которое вдруг оказывается бессмысленным (а рядом с ощущением собственной души как светящейся пылинки в море тьмы всё кажется бессмысленным). – Это может показаться «поэзией», но это правда, т. е. поэзия действительная, не та, в которую верует толпа. Толпа верит в поэзию как в сладкую ложь, тогда как творец видит в поэзии истину, горькую, как это всегда бывает, для познающего. Те, кто знали самые «сладкие звуки», познали самую большую горечь.

***