Личный враг Бонапарта

Говорят, она умела с невинным лицом появляться в покоях императрицы, только что выпорхнув от Бонапарта. Когда Жозефина тоном старшей, много повидавшей женщины начала отчитывать фрейлину, та и бровью не повела. Ее гордое лицо с орлиным носом оставалось непроницаемым.

Роман шел от понедельника до пятницы, с перерывом на мессу. К воскресенью полковник осознал, что имеет статую. Поэтому, когда Дюшатель, утолив любопытство, решила передать его подруге – смуглой, некрасивой и очень темпераментной мадам Савари, – любовник только поздравил себя, ибо Аделаида числилась более высокой ступенью в его послужном списке.

С ней не было и не могло быть скучно. Она все читала, со всеми переписывалась. Ехидно шутила об императоре, его окружении, бедной Жозефине, собственном муже, посланном из Тильзита в Петербург, о самой себе. Если Мари составила любовнику круг знакомств, Аделаида подняла их на должную высоту.

Бенкендорф даже решил, что креолки после тридцати – его тип. Опыт, помноженный на чувственность и бешеный темперамент, развлекали его не меньше месяца. Полковника ничуть не смущало, что метресса похожа на розу, которую опустили в горячий песок Аравии и забыли вынуть. Она обуглилась до самой сердцевины. Зато сохранила аромат страсти.

Из ее мимолетных разговоров Шурка почерпнул столько сведений, что донесения в Петербург стали напоминать увесистые тетради радивого ученика и запестрели именами первых лиц империи.

Чтобы увенчать коллекцию, не хватало одной существенной детали.

– Вы бы уж, голубчик, постарались, – смущенно басил Толстой. – Трудно понять этого Бонапарта. Да и не хочется. Но надо. Вот он послал к нам мужа этой мадамы. Генерала Савари. Так, на погляд, мужик честный. Прямой. Но за ним душок. Очень даже вонючий, я бы сказал.

Адъютант прекрасно понимал, на что намекает граф. Савари командовал отрядом, который сразу после трибунала в Венсенском замке расстрелял молодого герцога Энгиенского, отпрыска Бурбонов. По общему мнению, такое не могло произойти без личного приказа Бонапарта. Последний клятвенно отрицал обвинения. Все валил на Талейрана. И даже отправил Савари к русским – приватно рассказать правду. Его правду.

– Что хотите делайте, – бубнил Толстой, – но пусть ваша Савариха сознается.

«И кто читал мне нотации после Белостока!»

Нужные сведения должны были покинуть уста мадам без нажима, как бы случайно, оброненные между делом. Как-то, отдыхая после первого взаимного натиска, полковник обронил:

– Я с ужасом ожидаю возвращения вашего супруга.

Креолка даже поперхнулась вином от удивления. Она лежала на кремово-золотистых простынях, оттенявших ее смуглое тело.

– Разве в России его некому утешить? Зачем торопиться?

– Он не дипломат. Царю может скоро наскучить разговор солдата. – Шурка обрывал с грозди алые ягоды винограда и, прежде чем раскусить, долго вертел во рту языком. Чем доводил даму до исступления.

– Признаться, мой дурак страшно боялся ехать. Все из-за этого бедняги Энгиена. Сколько раз я говорила: не пачкай руки. Мало ли что прикажет консул!

Ой! Вот и все. Но мадам Савари была слишком опытна, чтобы не добавить к ванили шоколада.

– Всех погубил Талейран. Он уговаривал Наполеона, предоставил доказательства заговора. Государь не хотел. Жозефина даже отказала ему после случившегося. А кто откажет Талейрану?

Да, это был вопрос вопросов. Отказать министру иностранных дел в дружбе, в доверии, в деньгах должен был, конечно, русский царь. Ведь только он из всех европейских монархов отважился направить во Францию протест.

– Мой простофиля даже плакал! – потешалась госпожа Савари. – Думал, что император посылает его на смерть. Что ваш царь отрубит ему голову.

Бенкендорф взял креолку за подбородок.

– Довольно, дорогая. Эта тема тебя расстраивает, – он приблизил губы к губам любовницы и скормил ей одну из пунцовых виноградин.

– Ты сыт?

– Я голоден.

Утром он сидел в кабинете Толстого и запечатывал конверты с почтой.

– Вы ей верите?

– Ни слову.

– Кто же убил Энгиена?

– Без разницы.

* * *

«Нужно было обдумать туалеты, чего требовало национальное самолюбие».

Анна Потоцкая

Роман с мадам Савари был грубо прерван пожаром. Вернее, явлением Яны. Вернее, Яной на пожаре.

Она все-таки приехала в Париж! Без мужа! Чего следовало ожидать и страшиться.

Беспечный Бенкендорф еще думал, что легко отделался. Но супруги окончательно разодрались в Страсбурге. И графиня, сопровождаемая вереницей бедных родственников, – они же щит ее невинности, гарантия доброго имени, хранители благопристойных традиций – поспешила во Францию.

О чем Бенкендорф не знал до самого праздника шпор, когда неаполитанский посол, подданный Мюрата, не устроил традиционный осенний бал, увив галерею лозами винограда и покрыв просмоленным холстом, расписанным под потолок. Посольский особняк не мог вместить всех желающих. И, во избежание жары, духоты, толкотни, решено было танцевать на открытом воздухе. Хрустальные люстры с сотнями свечей были вынесены из отеля и помещены под полотняный полог.