Личный враг Бонапарта

Он любил и хорошо знал Павловск, как если бы это была его собственная дача. Полковник не хотел, чтобы кто-нибудь видел его взволнованным, почти в слезах после разговора с государем. Шурка хотел успокоиться или лучше найти укромное местечко в сердце парка и без помех предаться собственному горю. Бушевать, лежать на траве лицом вниз. Потом перевернуться на спину, глядеть на ярко-голубое небо в просветах березовых крон и размазывать пальцами остатки слез по пылающим щекам.

Но вышло иначе. Пройдя росистым топким берегом реки и оставив за спиной китайскую беседку с крышей-пагодой, адъютант выбрел к горбатому земляному мостику с мраморными перилами. Миновав его и начав подниматься по тропинке к темно-зеленым елям-часовым у белой скамейки, он услышал звуки, похожие на затрудненное дыхание. Как будто кто-то ревел в три ручья, а сейчас старался успокоиться.

В этом году не чистили бурелом – всеобщая экономия денег для армии, – и веток нападало столько, что в императорской резиденции впору было строить засеку. Полковник полез через валежник. Нижние сучки елей больно царапали его по щекам. Бенкендорф чертыхнулся. Настроение жалеть себя и нести сосуд скорби в темные дубравы стремительно улетучивалось. Оказывается, и без него довольно желающих колотить по земле кулаками.

Справа донеслись приглушенные листвой звуки. Кто-то судорожно всхлипывал. Вернее, икал слезами, сдерживая их без особого результата. Полковник тронул рукой ветку. Так и есть. В орешнике, чудно оттенявшем мрачную хвою веселой солнечной зеленью, лежало царское дитя и выло в голос.

Следовало ретироваться. Из чистой деликатности. Но мальчишка уже вздрогнул, услышав шаги. Уже переполошился. А, увидев знакомое лицо, не то смутился, не то рассердился до крайности. Было видно, что великому князю уже попало. Его уши багровели и даже лиловели, заметно увеличившись в размерах.

– Это вы, – вяло протянул он. – Я плохо спрятался. Нечего было при дороге…

Александру Христофоровичу пришло в голову, что, возможно, великий князь вовсе не искал надежного укрытия. Напротив. Думал, что мать найдет его здесь?

– Ваше высочество, – начал полковник, переминаясь с ноги на ногу. – Вам следует понять… Ваша августейшая матушка… Она никогда не будет ни искать, ни утешать…

Лицо Никса застыло, как маска.

– Откуда вы знаете, о чем я думал? – С минуту он молчал, а потом выдохнул: – Но не волчица же меня родила!

Здесь его стоило оборвать. Нельзя так говорить о матери.

– Вы очень несправедливы, – Бенкендорф сел рядом. Царевич не возразил. – Я никогда не видел, чтобы ее величество к кому-то была нежна, ласкова, вытирала слезы. Но она вас любит. Защищает, как умеет. Она по опыту знает, какая жизнь предстоит всем ее детям. И только поэтому никого не станет баловать.

– А я буду баловать детей, – с вызовом бросил Никс. – И уже балую брата Мишку и сестру Аню.

– Как? – удивился полковник.

Вместо ответа великий князь порылся в кармане и достал несколько завернутых в золотые бумажки грильяжей.

– Помялись. Ничего. И так съедят, – он щедро всучил собеседнику конфету. – Держите. Раз вы здесь, вам тоже досталось?

Полковник кивнул.

– От матушки?

– От его величества.

Никс присвистнул, но был одернут.

– О вас говорят, что вы ведете распутный образ жизни. Как это? – поинтересовался он.

Бенкендорф смутился.

– Я хочу жениться на актрисе.

На время оба смолкли. Царевич не был уверен, что хорошо понимает, кто такие актрисы. Вдовствующая императрица запрещала младшим детям посещать придворный театр. Но это, должно быть, те – в тюле и блестках – красивые, как куклы на Рождество. Всем хочется такую куклу. Даже мальчикам. Особенно мальчикам! Ничего удивительного, что флигель-адъютант, воспитанник его матери, значит, сильно обделенный игрушками в детстве, захотел большую, живую, говорящую… актрису.

– Я вам запрещаю, – строго сказал великий князь. – Кажется, что они как люди. Но на самом деле внутри вата и опилки.

– Ваше высочество! Ваше высочество!

По голосу Александр Христофорович узнал генерала Ламздорфа. Царевич встал, сунул адъютанту еще один грильяж и пошел прочь из кустов. Следовало еще искать принца Георга и приносить ему формальные извинения.

Бенкендорф остался сидеть на бугорке под кустами орешника. «Вата и опилки», – машинально повторил он. Эта глупость сама собой угнездилась у него в голове и пустила корни.

Глава 12. Под чужой звездой

«Наш друг точить не хочет лясы, а едет воевать он в Ясы»

С. Н. Марин

Молдавия

Отъезд был делом решенным. Жоржина пролила ведра слез, но ее удалось приструнить ссылками на пропущенную войну со Швецией. Все, кто побывал в Финляндии, вернулись с крестами и повышениями.

– Мне стыдно! – орал на возлюбленную полковник. – Я обожаю тебя, но мне стыдно!

Он не стал повторять ей слова Воронцова: «Ты год сидишь с бабой на печи!» Но считал, что друг прав.