Личный враг Бонапарта

– Да ты прости. Худо ему. Такую зазнобу отбирают! И ведь ничего не скажешь. Царская сестра. Не про нашего коня овес.

Платов отвесил полковнику хлопок по плечу.

– С нами пойдешь. Большая партия уходит за Дунай. Кабы вернуться! – Он осклабился, показывая щербатые, но крепкие зубы. Так бывает, когда много дерешься и часто получаешь в рыло. Отплевываешься осколками и думаешь, что у тебя, как у коровы, поднимется во рту новый частокол.

– Кабы вернуться, – задумчиво повторил Платов. – Не боись. Наше дело – шалое. Если ты сумел из Парижа девку скрасть, значит, хватит куражу и в поиски ходить.

– Да ходил я в рейды! – разозлился Бенкендорф. – На Кавказе. Улан дадите?

– Драгун.

Ударили по рукам.

Платов, как оказалось, тоже подпал под материнское покровительство вдовствующей императрицы. Любила она прямых, как елка, с простодушной хитрецой, с удалью, бьющей через край. Может, потому что всю жизнь прожила среди людей, у которых поддельным было все кроме равнодушия друг к другу?

И Платов боготворил царицу-вдову. Какая пава! Не для него, так для кого другого у нее точно блестит во лбу месяц!

А потому принял ее воспитанника под крыло и стал учить уму-разуму. Засады, ложные атаки, рассеивание и уход от превосходящих сил врага. Всему, чем казаки были так сильны, так везучи и так непобедимы. Глупо бить обухом по стае комаров. Да и несолидно. Но закусать они могут до смерти. Особенно если заснешь на болоте. Вот и вся премудрость.

Через Визирский брод ниже Галаца наши строили наплавной мост. Изрытые оврагами окрестности Браилова стали полем чести для десятка казачьих, одного драгунского полков и батальона егерей с несколькими пушками. Орудия, оказалось, особенно трудно перетащить на тот берег. Пришлось форсировать еще одну мелкую речку Бузео, где колеса увязали в песке и ни тпру ни ну. Артиллерийские лошади выбились из сил. Их выпрягли и на себе – иначе не скажешь – перетащили пушки.

Бенкендорф помогал. Он знал, что выдерживает больше, чем можно предположить, глядя на его худую, вихлястую фигуру, – что плечи Бог дал на зависть. Никто не осмелился бы просить полковника пособить. Он сам соскочил с липициана и навалился на колесо. Казаки – те люди гулящие. Перескочили на своих кривоногих лошаденках через речку, болотце, засеку – и поминай, как звали. А егерям – хоть плачь. Толкай перед собой чугун, ругай ни пойми чью мать.

В восьми верстах от Браилова равнину разрезал глубокий овраг. В него забились все: и казаки, и драгуны, и егеря. Стали ждать рассвета. Бенкендорф смотрел на небо. Странное дело: оно здесь южное, но совсем другое. Сухое и пыльное. Даже на вкус. Кажется, что ветер вот-вот сдует с синевы созвездия. Луна в дымке. Млечный путь – удар сабли. Шурке было странно, что солдаты зовут его бороздой и судачат, будто есть небесный пахарь, который на волах тянет плуг. Перед рассветом его можно узреть, но кто видал – покойник. Потому перед боем зыркать по небу нечего.

Утром, по холодку, турки выслали из крепости провиантскую команду. Человек восемьсот. В ближних деревнях – шаром покати. В дальние ехать – русские из лощины как выскочат! Как начнут махать саблями! Отобрали харчи и фураж. Только наладились тащить к себе, из Браилова подоспел конный отряд. Казачки откатились обратно к оврагу. Вступили в дело драгуны. Началась рубка. Но вялая. Бенкендорф думал на плечах турецких верховых ворваться в город – благо ворота не закрывали в ожидании своих. Но на расстоянии выстрела со стен началась беглая пальба.

Положили неприятеля человек двести. Да еще сотни три сдались в плен. Что с ними делать? Не волочь же на свою сторону! Да и чем кормить?

Тогда Александр Христофорович в первый раз видел, как казаки поступают с обузой. Отогнали в овраг, да и дело с концом. Полковник охнуть не успел, а уже все кончилось. Его возмущение приняли буднично. Платов заткнул вопиявшего к небесам флигель-адъютанта:

– А они с нашими как? Раненых добивают. Не блажи. На что Богу нехристи?

По лицам собственных солдат Бенкендорф видел, что те согласны с атаманом и всерьез не понимают, почему пленных надо щадить.

Офицеры отворачивались.

Шурка поклялся себе, что в следующий раз успеет. И даже попытается всем все объяснить. Но ходить с казаками – все равно что перекидываться оборотнем и бегать в волчьей стае. Волей-неволей отрастут клыки. А снова стать человеком – нутро-то звериное. Шкура колет душу.

– Ты небось и калек жалеешь? – спросил его Платов.

Полковник признался: да, мол, всякий может оказаться на их месте.

– Не дело, – оборвал его атаман. – Особливо на себя примерять. Каждому человеку Бог дает свое страдание. Без его воли ты ни руки, ни ноги, ни глаза не лишишься. Знать, грешил. Знать, во исправление. Крест такой. А наше дело, – атаман расправил усы, – похохотали над болезными, поехали дальше.

Бенкендорф вздохнул. Он не мог «хохотать над болезными». Раньше вот, говорят, в домах держали карликов. И теперь еще есть барыни – потешаются уродством. Но это беда! Не смешно – больно.