Личный враг Бонапарта

– Вы этого не сделаете, – Мария Федоровна положила резную трость слоновой кости поверх конвертов. – Женившись на вас, мой воспитанник поставит крест на своей карьере. Ему придется уехать с вами. Жить на ваши деньги. Вы к этому готовы?

Жоржина заколебалась.

– Запомните, – вдовствующая императрица встала, – если вас называют вещью Бонапарта, то Сашхен – моя вещь. Я его не отдам.

Она забрала никчемные послания своего протеже и, не прощаясь, вышла из комнаты.

* * *

«Никогда не забуду эти дни скуки и страданий».

А. Х. Бенкендорф

Ночью шли по степи, и нога Шуркиной лошади угодила в яму. Он полетел через голову жеребца, сломал ключицу и не мог продолжать путь. Левая рука отекла. Тупая боль разрывала плечо. Доктор-коновал, ей-богу, наложил такую тугую повязку, что полковник не мог ни повернуться, ни бить на себе комаров, ни чесаться, атакуемый клопами в бедной крестьянской халупе.

Утром ему пришлось повернуть обратно в Галац. Ехать в одиночестве, степью, без воды. С сухарями и дрянной водкой – прощальным подарком Платова – во фляжке. Под конец полковник так ослабел, что только сметливость жеребца Луи позволила ему очутиться в главной квартире.

– Терпите, юноша, терпите!

Все-таки устыдившийся своей горячности командующий прислал лекаря.

– Это кто же так повязки кладет? Да вы счастливец, что не лишились руки! Кровь застоялась. Были бы солдатом, приказал бы пилить.

«Утешил!»

– Вы хоть что-нибудь чувствуете?

Полковник заорал в голос, когда сильные, как у мясника, руки доктора надавили ему на ключицу.

Денщик подал Бенкендорфу деревянную ложку, которую тот закусил, чтобы не кричать. Боль была такая, что больной на секунду лишился сознания. А когда пришел в себя, понял, что штаны у него мокрые. Никогда такого не случалось. Ни в бою, ни при ранениях.

Вымытый и переодетый денщиком Александр Христофорович валялся на гадком топчане в гадкой же хижине и ненавидел все окружающее. Армия двинулась дальше, а его бросили с сотнями больных в Галаце, объятом лихорадкой и бескормицей. Помирать? Ни книг, ни людей, ни писем.

О последних не стоило сожалеть, ибо, когда пришла почта, Бенкендорф пожалел, что не сломал памятной ночью шею.

Жоржина отважилась написать ему правду. Она полюбила другого и собиралась замуж. У Шурки руки затряслись вместе с листком. Он никак мне мог понять: кто? Все искал знаменитую фамилию. Какой-нибудь старичок-аристократ сподобился под занавес жизни отведать прелестей молодой актрисы? Да он же этого старичка…

Дюпор. Имя его соперника было Дюпор. Давний сценический друг и воздыхатель. Понять это не хватало ни сил, ни духу. Полковник запоздало прозрел. Этот хлыщ, нарост на бубне Мельпомены, балетный прыгун и поскакун уже давно сопровождал Жоржину и, видно, был сменным-неизменным партнером не только на подмостках. Голая правда открылась Шурке во всей простоте.

Но возлюбленная не писала: «вышла». Она ласково просила разрешения на этот шаг. Даже не называла даты, когда флигель-адъютанту будет угодно ее отпустить.

Если бы полковник мог, он с места в карьер поскакал бы в Петербург, даже не прося разрешения у командующего. Черт бы с ним, с таким командующим! Главное – расстроить брак!

О, в воображении Бенкендорф был уже в столице. Уже спускал с лестницы Дюпора. Уже кричал на любимую. А она валялась у него в ногах… Все эти сцены представились Александру Христофоровичу так ярко, будто происходили в реальности.

Но на деле он не мог не то что ехать – надолго вставать с топчана. Ковылял до двери и обратно. Его слуг трепала лихорадка. Полковник ухаживал за ними, как мог, и сам готовил еду. Отвратительное местное блюдо – мамалыгу, от которого не оттирались чугунки, а пальцы тошнотворно пахли кукурузой с салом.

Бенкендорф чувствовал, что его руки продолжают дрожать. Лег на топчан, покрытый шинелью и жесткий, как земля. И вдруг ощутил, что озноб бьет его всего: от головы до пят. Заразился.

Немудрено с двумя больными под одной крышей. Но ни вчера, ни завтра. Сейчас – стоило получить письмо. За одну минуту от страшного известия полковник так ослабел, что хворь вошла в него, как в открытый дом, где дверь ветром сорвало с петель.

Почему он не умер?

Армия заняла уже Мачин, Исакчи, Тульчу и двигалась к Кюстенджи. Галац остался далеко позади. Все, кто подыхал здесь от болезней и недоедания, не принимались в расчет. Их жизнь казалась конченой. И смешно было думать, что где-то в сияющем каждый вечер огнями Петербурге красивая женщина в чистом белье дразнит его, умирающего, надеясь подтолкнуть к решению: дать свое имя.

Да берите! Полковник еле добредал до переполненного нечистотами ведра у двери. Еле сползал на него, держась за косяк. Минутами ему казалось, что он так и околеет со спущенными штанами и с именем Жоржины на устах.

В один ужасный день, когда Александр Христофорович лежал, безучастно глядя в потолок и даже не отгоняя муху, переползавшую у него с подбородка на нос, в дверях возникла знакомая фигура. И знакомый, но охрипший голос сказал:

– Эк у тебя воняет!