Линкольн, Ленин, Франко: гражданские войны в зеркале истории

Федеральной и региональной амнистиями воспользовалось около 10 % эмигрантов. Среди них было несколько молодых белых полевых командиров во главе с Гравицким, Секретевым и Слащовым, некоторые атаманы зеленых (Тютюнник), отдельные литераторы (А.Н. Толстой, С.Н. Сергеев-Ценский, И.В. Соколов-Микитов), публицисты и идеологи только что родившегося «национал-большевизма» (Ю.В. Ключников, А.И. Сабанин, Н.В. Устрялов) и много кубанских казаков[279]

. Они образовали самую многочисленную в отечественной истории волну реэмиграции.

Тенденции к примирению без труда обнаруживались и в таких правовых актах Советской России, как официальная отмена смертной казни и существенное ограничение полномочий ненавистной эмигрантам ВЧК с ее переименованием в Главное политическое управление (ГПУ; 1922 год). Большевики разряжали обстановку внутри страны и прокладывали путь к международной легитимации нового режима. Октябрьские события 1917 года – захват власти с опорой на вооруженные силы – великими тогда не называли. В массовой пропаганде и в литературе они носили скромное и честное наименование «октябрьского переворота».

Довольно свободно продолжалась почтово-телеграфная переписка с зарубежьем, что помогало расколотым революцией семьям оставаться в контакте. Мало того, советским гражданам не возбранялось сотрудничать с эмигрантскими книгоиздателями, обосновавшимися в странах Восточной Европы – немецком Берлине, чехословацкой Праге и латвийской Риге. Некоторым «бывшим» большевистские власти разрешали тогда выезжать за рубеж – обычно на лечение[280]

. Сохранялись в довольно широких масштабах заграничные научные командировки, что тоже способствовало общению советских граждан и эмигрантов. Если командировочные (Ипатьев, Чичибабин) становились «невозвращенцами», их родственников не привлекали к ответственности.

Не секрет, что в Советском Союзе первое время проводилась в жизнь весьма терпимая культурная политика. Уже в 1921–1922 годах была налажена публикация воспоминаний и дневников многих деятелей белого и зеленого движения[281]

. Публиковали их в равной мере как государственные, так и кооперативные книгоиздательства с преобладанием частного капитала (последних тогда в стране насчитывалось свыше 50). Их поступавшая в свободную продажу продукция выходила в свет с вводными критическими, но не враждебными статьями командиров и комиссаров РККА или деятелей большевистской партии, что позволяло читателем сравнивать и осмысливать точки зрения победителей и побежденных. Тогда же были впервые преданы гласности, хотя и с сердитыми комментариями, дневники императора Николая II и часть его переписки, воспоминания некоторых деятелей поздней Российской империи, начиная с Сергея Юльевича Витте.

В 1920‑х годах не испытывали препятствий в профессиональной деятельности и тем более не познали репрессий литераторы, довольно долго находившиеся в годы Гражданской войны на небольшевистских территориях (А. Грин, Вс. Иванов, В. Катаев, М. Кольцов, Ю. Олеша), покидавшие страну (С.Н. Сергеев-Ценский, И.Г. Сельвинский, Алексей Толстой), и даже служившие в небольшевистских военных формированиях (среди последних были М.А. Булгаков, Л.А. Леонов, К.Г. Паустовский). Текстуальный анализ произведений советской литературы 1920‑х годов позволяет утверждать, что цитирование выдержек из эмигрантского творчества («Белой акации гроздья душистые», «Орлы боевые») не вызывали нареканий у цензурных инстанций – Главного литературного управления и местных издателей.

Казалось, что новые правители России вовремя нащупали верный образ действий и что под их руководством большевизированная страна повернула на рельсы примирения с побежденными на основе политического и правового компромисса.