Липовый барон

Опускается на голову горе смрадное птицей-бедой.Умывали добры молодцы лики свои ключевою водой.Не резвиться ясну соколу в блёклых небесах,Кровь стучала цветом маковым по вискам.Благословляли нас ёлочки-иголочки,А растворялись мы, как птицы в облаках,А хранили нас снежные иголочки

Белым холодом да чёрным солодом.Кто пойдёт во поле ратное, взявши булат да очи закрыв?Кто взлетит на солнце красное, травами прикрыт да кровью остыв?Чем заплатим цену красную за огонь да за милый хлеб?Кто вернётся обратно в дом, кто возьмётся за плуг, кто возьмёт в руки серп?Провожали нас ёлочки-иголочки,А уходили мы, как птицы в облака,А крестили нас снежные иголочки

Чёрным холодом да красным золотом.О чём поплачут наши матушки горькой слезой да чистой росой?Будут зарастать раны рваные мягкой травой да пылью дурной.Маков цвет алым пламенем полыхнёт, разорвав глаза,Дождь прольётся алой капелькой, сталью сверкнёт гроза…Хоронили нас ёлочки-иголочки,А умирали мы, как птицы в облаках.

Отпевали нас снежные иголочкиЛютым холодом да жжёным оловом[58].

Я не спорю, что это наивно — навязывать своё мировоззрение людям, которые к этому не готовы. И это глупо — выкладывать душу перед теми, у кого её нет. Не отрицаю, что был пьян. И самым лучшим исполнителем себя не считаю. Даже готов признать, что хреновые из меня и музыкант, и переводчик.

А вот в одном я поспорю! Не сметь плевать мне в душу и говорить, что моя песня — это «завывания крестьян»! Я не понял! Повтори-ка! Что ты говоришь?! Моя песня о крестьянах, которые хотели стать дворянами?! Ты уверен, мальчик, что ты это думаешь?! Не плюй мне в душу, скотина!

Я не знаю, чем бы это закончилось. В итоге, конечно, случился бы песец. Всё шло к дуэли, а я, учитывая моё упитие, мог и не посчитаться с тем, что молокосос — барон, а я лишь бастард, причём — самозванец.

Мне в тот вечер повезло. Нашлось кому урезонить малолетку кроме меня. Как ни странно, мой корявый перевод песни понравился дамам. Хотя, может, и не перевод, кто в их головах разберётся?!

Говорят, единственный мужчина, который понял, как мыслят женщины, ещё долго бегал по улицам голым и кричал: «Это так просто!» Так было до тех пор, пока его не поймали и не упрятали в психушку. С той поры мужчины не могут понять женщин, а те, кто понимают, ничего уже не скажут. Из дурки сложно докричаться до общества.

Не знаю, как так вышло, что я не участвовал в дуэли. Вообще поединка не было. Одно помню: сквозь сон слышал, что кто-то говорил, мол, с отмороженной пехотой не надо связываться — они дегенераты, не разбираются в титулах. Варвары. Звери. Сначала бьют, а потом думают.

Помню, что было мягко и приятно. Спал я, похоже, на бедре у брюнетки, на которую глаз положил.

Кто там воет про секс?! Забудьте про него! Ну, по крайней мере, забудьте, что всё к нему сводится. Вздремнул на ножке прекрасной дамы, и всё! А если бы было продолжение, то, скорее всего, она бы для меня не была прекрасной. Была бы очередной. Оставьте мне иллюзию романтики. Я временами устаю быть циником. Хочется просто полежать на стройной женской ножке…

* * *

До конца охоты я так и не просох. До города мы с Юдусом распили последние припасы и стали стрелять алкоголь у тех, кто ехал рядом. Я сам не понимаю, как нас терпели.

Мою жажду утолила брюнетка, на бедре которой я проснулся. Богиня! Я тебя уже заочно люблю, хоть и не помню твоего имени! Правда, чётко запомнил лицо. Я помню, что тебе должен, пусть даже ты сама этого в памяти не сохранишь! Ты спасла меня от дуэли, на которой я убил бы этого придурка, а потом его родня порезала бы меня на ленточки. За это я тебе должен и впишусь в самый нелепый кипеж, но лучше, чтобы ты об этом не подозревала, а то начнёшь меня специально подставлять.

Город встретил нас хмурым небом и дождём. Я вымок до нитки. Въезжали через ворота Грязного, лень было переться, огибая город до Небес или Скотного двора. Как нас занесло в Странный город, хоть убей, не помню. И тут, что называется, Остапа понесло.