Лиса под прикрытием

Шло время. Сколько точно я провела в камере, не знаю. Окон здесь не было, чтобы я могла следить за сменой дня и ночи. Некоторое оживление вызывало только открытие люка и очередная порция еды. А так, я скучала, передумала обо всем, о чем только можно. Страдала, вспоминала Самуэля, Карин, Юлиану. Как они там? Представляла всяческие способы наказания, отчего потом долго не могла уснуть, вздрагивая от каждого шороха. А «шорохов» в тюрьме было предостаточно: где-то шебаршились крысы, капала вода, свистел ветер, кто-то стонал, кричал, ныл, разговаривал. Иногда от посторонних звуков разрывалась голова. В такие моменты я падала на койку, накрывала голову подобием подушки и зажмуривалась. Помогало плохо.

В основном я лежала или сидела на кровати. Иногда, когда сил оставаться на месте больше не было, вскакивала на ноги и бегала по камере. Нарезала круги, как запертый в клетке зверь. Впрочем, я и была этим зверем. Пойманным, запертым, привязанным на поводок зверем, ожидающим своей участи.

Главное, чтобы Самуэль и девочки не пострадали. Чтобы хватило им ума обмануть, сказать, что не знали, не ведали о моей природе. А мы с малышом…

Мой мальчик, надеюсь, и у нас с тобой все будет хорошо.

Комендант пришел после очередного кормления. Заворочался ключ в замке, заскрипели петли, дверь открылась. Я как раз лежала и мысленно разговаривала с Самуэлем. Он мне улыбался, обещал, что мы справимся. И скоро, совсем скоро я вернусь домой.

– Вставай, Ревиль, – без предисловий заявил комендант.

Я, окрыленная надеждой, вскочила. Но едва не рухнула обратно на кровать, услышав продолжение фразы:

– Пора на суд.

Как ни хотела выбраться из камеры, но эти слова, будто выбили почву из-под ног, я запнулась и полетела вперед. Комендант подхватил у пола и вздернул на ноги.

– Не нужно со мной играть, Ревиль. Я вижу вас насквозь.

– И не думала, – прошептала я.

Он подал верхнюю одежду.

– Одевайтесь.

Когда я справилась, добавил:

– Идите, Ревиль. Возможно, сегодня решится ваша судьба.

С той стороны двери меня ждали: кэр Нумвел и шесть уже знакомых городовых. Сделала вид, что привыкла к подобному сопровождению.

Нумвел окинул меня внимательным взглядом, затем кивнул подчиненным. Тут же двое из городовых подхватили меня под локти, двое пошли впереди, двое позади, возглавлял процессию он сам.

Снаружи царил день. Ясно, солнечно, холодно. Я зажмурилась с непривычки, всей грудью вздохнула сладкий морозный воздух. Как же хорошо.

Насладиться мгновением мне не дали, велели забираться в темную будку.

Суд должен был проходить в резиденции градоначальника. Этот факт мне не понравился. Я не ждала от этого места ничего хорошего. Впрочем, моим мнением никто не интересовался.

Зал суда располагался на первом этаже недалеко от входа. Мне велели снять верхнюю одежду и под конвоем ввели внутрь. В зале было многолюдно, все свободные места заняты. Как будто люди пришли не на суд, а в театр, на представление. Хотя, о чем это я, для многих происходящее сегодня – это именно представление. Поглядеть, как будут судить меняющую обличье, что может быть интереснее? А потом рассказать об этом всем друзьям и знакомым.

Едва я вошла, зал замолк. Все пялились на преступницу, приоткрыв рты. Но стоило конвою усадить меня в очередную клетку, народ очнулся. Все разом заговорили, зашумели, пришлось городовым наводить порядок.

И тут я увидела Самуэля. Он вскочил со своего места и смотрел на меня, лаская взглядом.

– Я люблю тебя, – одними губами сказал он.

– Я люблю тебя, – точно так же ответила я.

Пусть так, издалека, но я была счастлива вновь видеть его, дышать с ним одним воздухом, чувствовать его любовь. Но даже этой малостью нам не дали насладиться, в зал вошел градоначальник с супругой и дочерью, а следом за ними уже знакомый с приема кэр Шампио – мужчина, который выиграл бедняжку Ольшу.

Мошано уселись в зале, а Шампио занял кресло за столом, стоявшем на возвышении. И я поняла, что он и есть судья.

Плохо дело.

Тем временем Шампио произнес клятву, рассказал, зачем здесь все собрались, кратко обрисовал ситуацию. И суд начался.

Вначале вызывали свидетелей. Первыми были чета Мошано. И кэр, и кэра пели соловьями, расписывая какой отвратительной работницей я была. Хамила, лентяйничала, воровала, измывалась над другими мастерицами. В общем, была полностью аморальной личностью.

Следом опрашивали мастериц. Питра в голос вопила о том, как я с ней некрасиво поступала: обижала, подставляла, унижала. Что именно из-за меня погиб ее несчастный жених. Толстуху чудом удалось заткнуть.

Остальные женщины отмалчивались, отвечали односложно, на меня старались не смотреть. Только Хелла попробовала заступиться, но ее быстренько отослали на место.

Затем приступили к опросу Самуэля и Юлианы, как наиболее пострадавшей стороны. Ведь именно семью Черконе я ввела в заблуждении, прикинувшись бедной овечкой. Самуэль, как мог, защищал меня, но его так ловко сбивали с толку, уводили с мысли, переиначивали слова, что он в итоге, замолчал. А Юлиана, и вовсе, расплакалась в самом начале, и ее увели из зала.